Графиня Потоцкая. Мемуары. 1794—1820

Я не могла отказать себе в удовольствии напомнить ему о нападении на батарею, взятие которой решило достопамятную победу при Можайске. Князь слушал меня со свойственной ему скромностью, не придавая никакого значения своим успехам; он думал, что выдающаяся храбрость, которой он обладал, свойственна всякому здоровому человеку, в существование же трусов он не верил совсем.

Спустя несколько дней после его возвращения, когда мы с живейшим интересом слушали его рассказы о походе, явился его адъютант и сообщил, что пришли солдаты и просят позволения передать ему, как своему начальнику, свои знамена.

Так как князь не мог ходить, он приказал вынести себя на двор. Мы также вышли и стали свидетелями сцены в высшей степени трогательной и в то же время величественной.

Когда Понятовский показался на крыльце, все эти храбрецы начали складывать свои знамена у его ног. В то время как другие думали только о спасении своей жизни, эти храбрые воины, ни на минуту не теряя из вида знамен, заботились о чести своего полка. Князь, грустно улыбаясь, заметил, что не хватает одного знамени.

– Оно здесь! Эй, разиня! – закричали все разом. – С древка сорвало ядром головку, и он стыдится показать его в таком искалеченном виде. Ну-ну, иди сюда, ведь ты же в этом не виноват!

Среди всеобщего хохота вперед выступил двадцатилетний юноша с рукой на перевязи и вытащил из кармана состоявшее из одних лохмотьев знамя. Со смущенным видом положив его рядом с другими, он извинился, что оно так изуродовано.

– Он еще молод, – говорили те, кто постарше, – он все время шел впереди!

И тут раздались крики:

– Да здравствует Польша! Да здравствует князь! Да здравствует отечество!

Князь был не в силах сдержать охватившего его волнения и украдкой вытирал слезы. Солдаты, думая, вероятно, что князь расстроен, стали уверять, чтобы его утешить, что скоро вернутся и пушки.

– Не тревожьтесь, – говорили они, – ведь пушки очень тяжелые и не могли ехать так быстро, как шли мы, но будьте спокойны, через несколько дней они будут здесь. Когда наши лошади пали или были съедены, мы впряглись сами и везли их… Поправляйтесь только, и вы увидите, как все будет хорошо!.. Мы еще поборемся. За вами мы пойдем хоть в ад!..

И опять крики, шапки полетели вверх, и – Боже! какие шапки! – сплошные лохмотья! И ни у кого ни теплой одежды, ни обуви! Лишь у некоторых ноги были обернуты кромками сукна, но все были веселы, бодры и, если нужно, хоть завтра готовы снова отправиться в поход.

Князь отдал им все имевшиеся при нем деньги, а во дворе для них был приготовлен импровизированный обед. Мы угостили солдат шампанским, и они с воодушевлением провозгласили тост за здоровье своего начальника. Вокруг толпились служащие князя и обычные гости, а солдаты всё удивлялись и недоумевали, за что их так чествуют: ведь они только исполнили свой долг.

Время тянулось медленно, и яркие, полные ужаса впечатления уступили место какому-то скорбному оцепенению. Будущее глядело на нас глазами, полными зловещей угрозы…

Великий бой, последний, решительный бой, бой не на жизнь, а на смерть! Вся Европа сплотилась против одного, и этот беспримерный бой должен был решить заодно и нашу судьбу… Увы! Теперь уже не на берегах Двины, а на берегах Рейна должна произойти эта колоссальная дуэль: судьба изменила герою, и под обломками его рухнувшего трона будем погребены и мы.

Между тем наша армия получила приказ отправиться к Кракову. В конце января князь Понятовский покинул Варшаву. Он совсем поправился и перед отъездом заехал ко мне проститься. Я заметила, что его прекрасное лицо затуманено грустью. Князя совсем не занимала мысль о том, что, быть может, ему не суждено вернуться; он был совершенно равнодушен к собственной участи, думая все время о судьбе Наполеона, предвидя, что Европа, созданная его победами, неминуемо рухнет.

Обняв князя в последний раз, я не могла удержаться от слез. Заметив это, он запретил мне сожалеть о нем, если ему суждено будет умереть славной смертью на поле брани. Разве это не счастье – не видеть страданий, которые обрушатся на нашу бедную родину?

Видя, что на меня не действуют его утешения, он, желая придать разговору другое направление, сказал, что я, вероятно, не совсем ясно себе представляю или недостаточно ценю все преимущество смерти до наступления старости…