Графиня Салисбюри

Когда графиня осталась одна, то все эти грустные мысли наполнили ее душу сильнейшей грустью, и несчастье, случившееся с Гильомом, представилось ей во всем его ужасе. По этой причине, желая разрешить сомнение, позвала одного из пажей и приказала ему узнать о состоянии здоровья раненого. Паж через несколько минут возвратился; потому что, как сказано выше, шатры рыцарей отделены были от замка только ристалищем. Гильом все еще был без чувств, поэтому доктор и не мог изменить прежних своих определений; по его мнению, рана была смертельна, и хотя и можно было ожидать, что раненый придет в чувство, но не было никакой надежды, чтобы он мог прожить более суток. Ответ этот, несмотря на то, что Алисса должна была ожидать его, по словам графа, поразил ее жестоко, она припомнила неограниченную его к ней преданность, робкую безмолвную любовь в продолжение целых четырех лет, в которые Гильом Монтегю не оставлял ее ни на минуту, кроме только кратковременной по ее приказанию и для ее же спасения отлучки из замка Варк. В продолжение этих четырех лет она все происходящее в сердце молодого человека читала, как в книге, листы которой перевертывало в ее глазах время, и в этом сердце видела только чистую любовь. Представив себе несчастного раненого молодого человека, который еще накануне был весел, здоров, с прекрасными надеждами на будущее, она думала, что он сего дня придет в себя для того только, чтобы узнать всю опасность своего положения и чувствовать приближение смерти. Оставленный всеми, лежал он один в шатре своем, и ей казалось, что если она даст ему умереть в отсутствие двух единственно им любимых существ, то совесть будет укорять ее во все продолжение ее жизни. Несколько времени она не решалась, раза два вставала, потом в раздумье опять падала в кресла; опасаясь, чтобы не перетолковали в дурную сторону замышляемое ею посещение, сознавая чувство свое к нему сильнее одних родственных связей. Наконец, сердце превозмогло мнение Света и она, накинув на голову покрывало, одна без пажа или слуги, вышла из замка Виндзора и пошла к шатру Гильома Монтегю.

Предположение доктора оправдалось; Гильом пришел в себя, и медик, получивший приказание Эдуарда беспокоиться равномерно об обоих раненых, воспользовался этой минутой, чтобы навестить Дугласа, который хотя и безопасно, но однако же был тяжело ранен. Гильом Монтегю был в горячке и по временам в бреду; едва несколько человек могли удерживать его в постели. В эти минуты ему представилась тень, к которой, употребляя все усилия, он хотел броситься, и несмотря на то, что находился в бреду, но осторожность его была так велика, что ни одного раза не произнес имя той, которую любил, призывая ее только мольбою и жалобными стонами. В одну из этих восторженных минут графиня приподняла занавес, прикрывающий вход в шатер, и присутствием своим осуществила лихорадочный бред, предшествовавший ее появлению. Люди, удерживавшие Гильома, увидев осуществившееся видение, им призываемое, невольно его оставили, даже сам Гильом вместо того, чтобы броситься к ней навстречу, откинулся назад в постель, устремил неподвижно взор, скрестил руки на груди и, казалось, как будто молился. По данному графиней знаку, слуги вышли из шатра, но остановились за занавесом, чтобы успеть явиться опять по первому приказанию.

— Вы ли это, графиня, — сказал Гильом, — или ангел, принявший образ ваш, явился, чтобы усладить переход мой из этой жизни в вечность?

— Я, Гильом, — отвечала графиня, — дядя ваш не мог прийти к вам, потому что по обязанности службы и по велению короля должен был ехать, а я не хотела оставить вас одних и пришла сама вйесто графа.

— Да, это ваш голос, — сказал Гильом, — я видел вас тогда, как вы не были здесь, но не слыхал вашего голоса; приход ваш прервал мой бред и разогнал призраки! Вы ли это? Если так, то я умру спокойно.

— Нет, вы не умрете, Гильом, — продолжала графиня, подавая раненому руку, которую он с невыразимым благоговением и любовью поспешно взял. — Положение ваше не так безнадежно, как вы думаете.

Гильом печально улыбнулся.

— Послушайте, — сказал он. — Бог все делает к лучшему, лучше умереть, нежели быть несчастным; не обманывайте меня, и не обольщайте меня в последние минуты моей жизни пустой надеждой; я знаю, я должен умереть, и, умирая, более всего жалко, что не буду охранять вас.

— Охранять меня, Гильом! но от кого же? Слава Богу, неприятель перешел обратно границы.