графоманка

“Он с барственной кротостью и гордым смирением разделял общую участь. Его протест тоталитарной доктрине выражался в лукаво-юродивой неподчиняемости тому самому идеологизированному сознанию, которое…” У Ларичевой стоял в глазах клубящийся туман. Не о себе она страдала, нет, о них, чьи уста произносили такие понятные и, однако, такие единственные слова. Господи! Рейн. Чтение его стихов напоминало ревущий водопад. Падая в этот бурлящий поток, Ларичева не в силах была выбраться, эмоции сотрясали ее, выпуклость и фактурность гремящих строф не давали переключиться на окружающее и только сильнее тащили по течению. И вроде бы никаких поворотных событий там не было, просто — дома, реки, деревья, балконы, все, куда ни падал взгляд поэтов, попадало в мешанину стиха и впечатывалось навсегда. “Подойди к подоконнику, Обопрись, закури. Теплота потихонечку Растворится в крови. Все тесней и мучительней, Все сильней и больней, Глубже и возмутительней, Лучше, больше, умней”. В стихах оживало множество людей, среди которых — и просто друзья, и Ахматова знаменитая — “три могилы — Илюши, Володи и Анны Андреевны…”

Это были и просто отдельные поэты. Это были люди с одной и той же “кухни без окон”, только их кухня вмешала десятки и сотни. Незримое братство людей одной крови. Так вот что знакомое охватило ее — на них были похожи “кентавры”.

Но от Ларичевой просто так нельзя было отделаться. Она задала вопросы поэтам, и был там панегирик для Бек, и был особый вопрос для Рейна: “А правда ли, что вы в одной поэме говорите от лица своих кумиров?” И Рейн ответил — да, правда, в поэме “Голоса” я оживил Гумилева, Мандельштама, Кузьмина, и Довлатова, даже книжка у меня есть “Мне скучно без Довлатова”.

Под конец встречи Ларичева предложила спеть под гитару песню. На стихи Бек она петь стеснялась, так как песен для нее было много — какую выбрать? Все любимые. Она знала одну только песню на стихи Рейна, ту, которую сложила сама, и долго извинялась перед публикой за свою самодеятельность, но, наконец, ее спела — “Укроемся в лесах Пицунды”. “Прожектор на твоем лице, И все находится в конце — Укроемся в лесах Пицунды… Затеем плутовской роман, Запрячем в чаще шарабан, И будем вовсе неподсудны…” Есть там леса или нет, но то, что будет побег, это точно… Была в этой незатейливой песенке как бы присущая поэту легкомысленность, а Ларичеву баюкало чувство бесшабашной свободы, ведь именно этого ей всегда и не хватало…

После аплодисментов, когда лицо ее пылало, кругом был грохот стульев и шарканье ног, она подошла к Бек, как во сне, и Бек подарила ей свою книжку! О…

А Рейн, улыбаясь, посмотрел, склонил голову к плечу, и вдруг жена его капризно сказала: “Поцелуй девушке ручку, Женя, не правда ли, она заслужила…” И божественный, маленький ростом человек, поцеловал ей руку! Боже мой. После чего окончательно обалдевшая и сбитая с толку Ларичева уставилась на руку, целованную Рейном, держа в другой книжку и гитару. И так долго стояла, пока все выходили. Неужели вот эта рука, просто рука с серебряным колечком, удостоенная губ великого поэта, обречена только стирать и готовить? И не допущена даже до компьютера, чтоб, бегая по клавиатуре, запечатлеть пеструю радостную жизнь?

Она стояла в своем трикотажном новом костюме с кожаной аппликацией на груди, забыв, что шелковый длинный шарф на шее она откинула за спину и назад его перекинуть забыла.

Это был хороший столбняк, правильный.

Оттого и появились в материале Нартаховой исторические слова: “Они приезжали ко мне”.

КАК ЛАРИЧЕВА СМЕНИЛА ПЛАСТИНКУ

Все выходные Ларичева стирала. Ее обуревала тоска, но она эту тоску давила, выжимала вместе с потоками воды из простыней и наволочек. Странное, однако название — наволочки, откуда оно? Постирала детские тряпки, покипятила постельное, замочила половики. Кое-что погладила. Сварила борщ на два дня. Спекла кофейный кекс на две сковороды…

Гулявший с детьми муж посмотрел на эту бурную деятельность и покачал головой.

— Приступ чистоты? Опасный симптом. А в кино ты не хочешь сходить?

— А детей куда?

— А младшенький — накормленный — заснет, а старшенькая — умненькая — почитает. Пошли? Фильм шедевральный. Нельзя пропускать.

— А что там? Хотя все равно, ты разбираешься, на плохое не поведешь…

— Хотя нет. Ты, дорогая, наверно, устала…

— Нет! Я ползком и все равно пойду…

— Договорились. Про Сокурова слышала что-нибудь?

— Не-а…

Операция “кино” прошла исключительно благополучно. Под светлыми сводами главного кинотеатра уже царило некоторое вольнолюбие и фильм крутили без купюр.