графоманка

Дома дверь квартиры тоже была открыта. Что такое? Полчаса назад никого не было. Дрожа все сильней и удерживая себя от дрожи руками, Гера несмело продвинулась в прихожую. Под ногами хрустело. Цветы! Гвоздики, розы, гладиолусы, даже ромашки… Их были снопы. Наступать было неловко, все ж таки живые, у каждого своя легенда… Она раздвигала их носком туфли.

Было тихо. В комнате сидел Багрецов с рюмкой в руке и смотрел телевизор.

— Иди, не бойся, Гера. Я не буду с тобой спать.

— Сначала скажи, что здесь было утром. Что ты с ним сделал?

— А тебя не волнует, что он со мной сделал?

— Что тебе сделается, бугай. А главное — он бы и не сделал. А вот ты…

— Ну-ну, как мы голосок на мужа повышаем. Могу сказать одно: мордобоя не было. Бить такого облезлого…

— И оскорблять он не умеет. И ты его подошвы не стоишь.

— Ладно, ты не кидайся, сядь, поговорим. Возьми, вот, глотни рюмку. А то все на крике.

— Пить с тобой, сейчас? Ты соображаешь?

— Глотни, говорю. Как лекарство. А то ударишься опять в истерику и все. Возьми себя в руки.

Она молчала. Багрецов вел себя слишком заботливо. От этого было еще страшнее.

— Ты знаешь, Герка, как мне все дорого доставалось. Я сирота, пробивать меня некому. Но я сам все делал, о других не забывал. Ты знаешь, сколько у меня друзей.

— Это не друзья, а собутыльники.

— Детали. Всяк оттягивается по-своему. Так вот: меня учили умнеть и выживать, но каким местом сильней любить — это в детдомах не проходили. Тебе опора в семье есть? Твердая рука, достаток — есть? Есть. Так тебе тонкости подавай! И ты ради этого до прямого б…ства…

— О, ты же у нас простой. И слова у тебя простые. Я все это наизусть знаю.

— Да ладно подкалывать. Ну, может, перестарался я на стороне, ну, может, от меня полгарнизона парней родилось, так кому хуже от этого стало?..

— Меня не волнуют твои шашни с буфетчицами!

— Опять дергаешься. Что ж тебя тогда волнует? Тряпки — не отказываю. Цветы — завалю. Вон полная прихожая. Гладить перед этим самым? И всего делов?

— Тебе не поможет гладить, слышишь? У меня на тебя аллергия. Бесполезно.

— Тогда ставим койки в разных углах и кранты. Не притронусь. Чтобы ты отошла…

— Я отойду — когда отойду подальше. Ты скажешь, наконец, что тебе надо?

— Прости меня, такую сволочь, но…

— Что? Ну, что? Не могу больше…

— Не разлучай с Тимофеем.

Хлынули слезы. Она смахнула их, глотнула из рюмки раз, другой. Надо же, коньяк купил.

— Ты так любишь сына?

— А ты? — он смотрел пристально, видимо, сомневался.

— Не надо торговаться. Оба любим, дальше что.

— А то. Есть возможность кое-что для него сделать. И сделаю, если не помешаешь.

— Что ты можешь сделать? Воспитать его своим подобием!

— Увидишь.

— И он увидит в конце концов, что мы чужие, пропасть между нами. Такое не скроешь.

— А мы не себя должны кохать, а его. Я тебе свободу. Ты мне ребенка. Чуешь? Только не надо этих скандалов, разводов, хренота все это. Людям на потеху.

— Ты хочешь сказать, что…

— Говорю: малый добрый, тебя любит до соплей, черт с вами. А меня есть кому утешить. А?

— Родители, родители…

— А родителям отстукаю телеграмму, что мол, помирились. Идет такой вариант?

— Не знаю. Если только как перемирие.

— Уже дело. Бачь, как очухалась после коньяку. И глазки блестят, и котелок варит. Так я поеду за Тимой, мы заскочим в пару магазинов — игрушки купить. Кстати, этот сад где?

— За венгерским рестораном, как на зоопарк поворачивать. Если сойти после ресторана, то по улице назад вернуться…

— Разберусь. Ты отдыхай пока, допей, если хочешь. А туда, — он мотнул головой на балкон, — хоть сегодня не шляйся. Успеете еще.

И с грустным видом вышел! Что-что, а грустный честный вид он сделать мог. Только зачем? Как будто уж и правда отпускает. Так она и поверила.

Гера наклонила голову, ничего не ответила. Одна ее половина так устала, чуть не задохнулась от ненависти. И теперь бежала спасаться по лестнице туда, в соседний дом. А другая ее половина собирала с пола цветы, распихивала в ведра, банки и кастрюли. Цветы не виноваты, что купил их этот… Ведь все не сам, списал у Севы. И его гладиолусы такие важные, нисколько не измялись, как будто помнят, чьи руки их держали и что наказывали…

“Устали уступать”, “забудьтесь”, “только бы не наскучить”, “жертва”… Он знал все наперед? И знал, что она предаст его, и разрешал, чтоб совесть не мучила.

Другой бы и не сунулся, коль муж приехал. А он романтик, обречен на гибель. Он слышал, как она звала, он о себе не думал. А может, теперь он ее зовет, а она, дура, хоронит его заживо. Глянула — балконная дверь закрыта, света нет… Невыносимо видеть столько цветов, обилие и густота букетов, как в ритуальном бюро.

Впрягайся, смуглая наяда, забудь свою сельву. Душа разваливалась на куски, тело немело и отнималось. Рисовые ежики шипели в масле, Гера смаргивала капли с глаз, чтобы увидеть сковородку…

А платье зеленое не сняла… “Герка, в парче на кухню? С этикетками…” Нет, надо снять…

Пришли мужчины Багрецовы, ракрасневшись от покупок. Машина на ножном приводе, луноход с пультом управления, индейская одежда с перьями.

— Мама, думаешь, я кто?

— Ты чудо в перьях.