графоманка

— Нет, я Чин-гач-гук Большой Змей.

— Тимофей, не трогай маму. Она устала.

Гера со страхом понимала, что надо приласкать ребенка, он не виноват… Но не могла выйти из столбняка, заставить себя что-то сказать. Руки падали, голову затягивала горячая боль. В ней все ревело, так что она глохла. Губы запеклись, глаза провалились, можно было подумать — воспаление легких.

Багрецову и тому стало не по себе. “Теперь и будет ходить как с креста снятая. Об этом кобеле думать, о перестарке. А обо мне она так убиваться не будет. Меня бы там засыпало песком в Казахзстане — “ох” не сказала бы. Дрянь такая. Ну, уделаю”.

Но он понимал, что как ее не уделывай, она от этого не станет ласковей. И какая она вообще может быть в любовной горячке — он, Багрецов, никогда не узнает. А тот сукин сын, кобель — знает.

Почему так устроено? Страшная тоска напала на ясного, прямолинейного Багрецова.

— Да ты ничего не тронула в бутылке! А ну-ка давай, выпьем еще по маленькой.

Они молча допили бутылку. Телевизор верещал, Тима скакал по комнате, махая перьями, томагавком и луком со стрелами, ездил на педальной машине. А они сидели, как манекены в галерее Тюссо. Памятники самим себе.

Пролежав полночи без сна, Гера встала, зачем-то села перебирать крупу. Утром тихо оделась, отвезла ребенка в садик. Собирать чемодан или не собирать? Перебирая одежду в шкафу, она вспомнила вдруг, что у нее четыре платья сдано в военное ателье знакомой Лины Столовой. Надо бы их забрать, столько денег отдала за реставрацию. Одно крепдешиновое с вышивкой листьями на плечах, одно с вологодскими кружевами, да еще трикотиновые — скомбинировать.

Багрецов молча посмотрел на ее возню, одобрительно покивал головой: самое женское дело. Взял из старой косметички какие-то бумаги и быстро ушел.

Ателье стояло на том же месте, и что удивительно, даже работало. И очереди там не было никакой, только знакомая Лины Столовой уволилась. Гера долго стояла у примерочных, потом пошла к заведующей и честно все рассказала. Как четыре платья сдавала такой-то, как не пришла за ними в срок и сейчас не знает, как найти…

Заведующая, пепельная блондинка в металлизированном трикотаже, накрашенная без единого живого места, слушала Геру внимательно, изображала сочувствие. Потом потребовала амбарную книгу с заказами принести. Гера боялась этого, потому что помнила, что ее платья никуда не записывали. Наконец сиреневый маникюр заведующей застыл против столбика на “с”.

— Так это вы, милочка, под кодом “Столова А.Ф.”? Ну, конечно, вот четыре платья. Одна из многих! Как совать заказы без очереди, так вы тут как тут. А как ревизия и полная подсобка неоформленных тряпок, так вас нет! Да вот вы где у меня сидите, женушки офицерские. Только и знаете ходить по магазинам и скупать косметику, в карманах денег полно. И в холодильниках набито. И мужей годами дома нет, и трахаететсь с кем хотите… Нет уж, милочка, хватит. Заказ записан полностью как шитье из наших тканей и расценки сейчас десятикратные, сами знаете.

Если бы Гера была в здравом уме, она бы этого не вынесла. Столько тут вложено труда, да и памяти о ней, молоденькой жене. И все достанется чужим теткам. Но она была слегка тронутая и потому только плечами пожала. То ли виноватой себя считала, то ли расценила это как конец жизни вообще. Повернулась и, опустив голову, вышла из этого ателье. Все, пора прикрывать богадельню.

Боря тоже не терял времени даром. Пока Гера занималась своими дамскими проблемами, он оформлял документы на выезд за рубеж. Ему повезло — он попал в охрану нашего посольства в Швеции. В случае развода все сорвалось бы. А так — что хотел, то и получил. И не без помощи этого ненормального ухажера. Хоть подсказал, как Герку, козу, обуздать. Вспоминать будет? Да на здоровье! Тише себя вести будет. Меньше на других будет таращиться.

КУДА ЕЩЕ ПОДПОЛЬНЕЕ

Очередное заседание кружка было подозрительно многолюдным. Пришли-таки подпольные поэты, которых обещал когда-то старец. Они “кентавры”. Ларичева не поняла, это название клуба или что. Там была хромая девушка на костылях, переводила Гессе, потом гордая восточная красавица, которая почему-то не стала долго читать свои стихи, но читала Бродского — “сейчас это важнее”. Худой нетрезвый человек в очках читал про убийство царя и еще очень нежное про пьесы Чехова — “нам юность приснится в слезах и сирени” — он понравился Ларичевой больше всех. Она бесцеремонно взяла его блокнот и стала списывать себе его стих. А тот, кто был у них за старшего, в кожанке, с седой прядью в черной гриве, вообще не стал ничего читать, только усмехался — “ну и уровень”. Что он имел в виду? Конечно, их кружок по развитию речи, не мог же он ругать своих. Вид у человека в кожанке был совершенно демонический, он казался героем романа, но никак не реальным человеком. Говорил, что от разговоров давно пора перейти к делу и печатать альманах. Что-о-о?

Ларичева и слова такого не слышал, не то чтобы поверить. Публикаций надо ждать годами — это в ней говорила политика Радиолова. “Фиг ему, — усмехался кожаный, — кто его спросит”.