Гракх-Бабеф

Идея равенства поддавалась, как указывает Энгельс, двоякой интерпретации. Буржуазное ее толкование замыкалось на идее формального равенства, равенства перед законом. Наиболее яркое и радикальное преломление идея формального равенства получила у Ж. Ж. Руссо, идеолога мелкой буржуазии и автора знаменитого «Общественного договора». В мелкобуржуазной струе просветительства с идеей равенства связывалось представление о необходимости имущественного уравнения. Отсюда эгалитарная окрашенность учения Руссо, передавшаяся классическому революционному якобинству 1793–1794 гг. Вместе с тем и Руссо, и Робеспьер прочно стояли на почве буржуазной, частной собственности. Бабёф ошибался, изображая их своими предшественниками и учителями. Из доктрины Руссо, как мы уже говорили (см. выше II главу), можно было еще вывести аграрный закон, идею черного передела, но никак не идею «общности имущества» и упразднения частной собственности. «Несомненно, — писал Руссо, — что право частной собственности является наиболее священным из всех прав гражданина и в некоторых отношениях даже более важным, чем свобода… Собственность является действительным основанием гражданского общества».

Правда, тот же Руссо неоднократно выступал с критикой существующей системы частной собственности. И эта критическая сторона руссоизма оказала несомненное воздействие на Бабёфа. Недаром уже после раскрытия «заговора равных», во время следствия, к делу Бабёфа приобщили писанный его рукою отрывок о происхождении неравенства, оказавшийся на деле выпиской из Руссо. Вот этот отрывок, дающий чрезвычайно характерную формулировку указанной стороны социальной философии Руссо. «Прежде чем были изобретены страшные слова: мое и твое; прежде чем появились жестокие и безжалостные люди, которых называют теперь господами, и люди, называемые теперь рабами; прежде чем, наконец, появились негодяи, способные обладать избытком, в то время как другие умирают, от голода, — прежде чем все они стали плутами, завистниками и предателями… в чем, скажите, могли бы состоять людские пороки и преступления?»

Бабёф в своей защитительной речи на суде на основании этого отрывка назвал Руссо сообщником «флореальских заговорщиков» (т. е. бабувистов). Кроме того, он подчеркнул влияние, оказанное Руссо на «Манифест равных», и в частности на то его место, где говорилось о гибели искусства. Мы знаем, что положение это вызвало настолько серьезные возражения в тесном кругу заговорщиков, что и самый «Манифест» был ими забракован и отвергнут. Бабёф, не касаясь этого обстоятельства, доказал, что и это положение навеяно учением Руссо. Из своего досье он извлек и другой отрывок из Руссо: «Какое зрелище представлял бы собою человеческий род, если бы он был составлен исключительно из работников, солдат, охотников и пастухов? Несравненно более привлекательное, чем зрелище человечества, составленного из поваров, поэтов, писателей, ювелиров и музыкантов». Но из всего учения Руссо Бабёф воспринял только его критику собственности. Неужели же ему остался неизвестен Руссо — апологет собственности, Руссо, провозгласивший необходимость легализации всех захватов и превращения их через общественный договор из пользования в собственность? Авторитет Руссо был слишком велик в глазах поколения, делавшего Великую революцию, традиции руссоизма слишком долго господствовали над умами революционеров XVIII века, чтобы Бабёф не сделал попытки превратить в своего единомышленника и сообщника автора «Общественного договора». Но, повторяем, на деле Бабёф знал или хотел знать только одну из многочисленных и противоречивых тенденций в учении Руссо, и сам Руссо был важен для него лишь как суровый критик института частной собственности и проистекающего из нее неравенства.

Между тем, если, по словам Энгельса, «буржуазная сторона равенства была впервые резко, но еще в виде общечеловеческого требования сформулирована Руссо» (Маркс и Энгельс, Соч., т. XIV, стр. 367), то одновременно с руссоизмом в потоке просветительной философии наметилось и другое течение, представители которого не ограничивались буржуазным толкованием понятия равенства, а шли дальше, сознательно раздвигая и ломая рамки буржуазного просветительства. «Вместе с революционными попытками еще не сложившегося класса, — говорит Энгельс, — возникали и соответствующие теории с утопическим изображением идеального общественного строя в XVI и XVII столетиях, а в XVIII — уже прямо коммунистические теории (Морелли и Мабли) (там же, стр. 18).