Грамматика цивилизаций

Недаром император Франц II, после сражения при Аустерлице вернувшись в Вену под аплодисменты своих благонамеренных подданных, говорил французскому послу: «Думаете ли Вы, господин Посол, что ваш Император смог бы так вернуться в Париж, потерпев столь сокрушительное поражение?»

Эта дерзость имела тот же смысл, что и восклицание французского роялиста, который был восхищен Наполеоном: «Какая жалость, что он не Бурбон!»

3. Если бы Французская революция осталась приверженной своим первым намерениям, то она протекала бы в рамках «просвещенного деспотизма».

В ходе развития Революции ее вторая фаза, сопровождавшаяся насилием, представляется как аберрация, неожиданное отклонение от курса.

Часто высказывалось мнение, что если бы Революция весной 1792 г. не стала кровавой, то ее мирный ход привел бы к тому же, чем закончилась английская революция: Революция осталась бы умеренной, о чем так мечтали некоторые французские мыслители. Вспомним Монтескье, который писал в 1721 г. в своих Персидских письмах: «Существующих законов следует касаться только дрожащей рукой». Или Руссо, который думал, что народ не сможет пережить революционных потрясений: «Как только оковы окажутся разбитыми, народ рассеется и перестанет существовать».

Революция на начальном этапе происходила именно в этом ключе: она шла по пути скорее реформ, чем собственно революции. Другой, более уверенный в себе король смог бы, возможно, удержать ее в этих рамках. Но ни советы Мирабо, ни советы Варнава не заставили Людовика XVI отказаться от своих привилегий и он продолжал оставаться заложником собственного окружения. Но нужно ли вновь возвращаться к прежней полемике?

Это был не первый случай в истории, когда разумные решения отвергались. С самого начала царствования Людовика XVI предложения «просвещенных» реформаторов не встречали понимания: отсюда отставка Тюрго в 1776 г. Схожую реакцию можно было наблюдать во всей Европе просвещенного деспотизма, где множество мыслителей полагали, что достаточно склонить на свою сторону принца или короля, который показал бы себя «философом», чтобы обеспечить правильное направление развития. Но властители века Просвещения предпочли полумеры. Даже когда Фридрих II сумел укротить свое дворянство, то его меры оказались столь умеренными, что после его смерти в 1786 г. прусское государство вновь оказалось во власти дворянской реакции.

Но если даже Фридрих II не смог довести начатое им дело до конца, то чего же было ожидать от Людовика XVI? Когда он все-таки решился прибегнуть к иностранной помощи, он развязал тем самым руки контрреволюционным силам и всей европейской реакции. Так, совершенно неожиданно для ее вождей Революция пошла по другому пути.

Это признавали даже они сами: «революционерами не рождаются, ими становятся» (Карно); «ход событий привел к результатам, о которых мы не помышляли» (Сен-Жюст). На этом новом пути, оказавшемся жестоким не только для самой Революции, но и для ее участников, она продержалась всего несколько месяцев, вплоть до падения Робеспьера, которое открыло дорогу реакции и радости выживания. «Париж вновь стал очень веселым, — говорил Мишле. — Через несколько дней после Термидора человек, который сегодня еще жив, а тогда был в десятилетнем возрасте, пошел со своими родителями в театр и, выходя из него, восторгался вереницей великолепных экипажей, которых он до того момента еще не видел. Люди, одетые в грубые куртки, спрашивали, сняв шляпы, у выходящих: «Вам карету, господин?» Ребенок не сразу понял смысл впервые услышанных им слов, а когда попросил объяснений, то ему просто сказали, что после смерти Робеспьера многое изменилось».

Тем не менее прав ли был Мишле, когда остановил повествование в своей Истории Французской революции (1853) на событиях 10 термидора? Если следовать логике, то нет: после завершения термидорской реакции Франция вернулась к мудрой Революции ее первой фазы: Директория, а затем и Консульство сохранили главные завоевания Революции. Единственно, что было отброшено, это Конвент эпохи террора.