Грань

Наутро решил выбросить все Варькины вещи: не хотел, чтобы предметы, побывавшие в ее руках, смотрели на меня такого. Сначала одежду, потом игрушки. Жальче всего было расставаться с книжками — теми, что она подолгу листала, любуясь красочными картинками, что мы с Алисой читали ей перед сном, чьим героям она сопереживала в минуты бед и радовалась, когда дело шло к счастливому концу и свадьбе.

Книги, когда я собирал их в одну кучу и складывал в мешок, вели себя как живые: выскальзывали из рук, жалобно шелестели страницами — словно боялись, что я собрался их сжечь. Я же не варвар — положу их рядом с помойкой, но не выкину: быть может, еще какой-то ребенок окунется в волшебные миры, где после испытаний и бед обязательно становится хорошо…

Но когда все было готово, отчего-то у меня не хватило духа вынести три забитых под завязку мешка из квартиры, и я бросил их у дверей, в прихожей.

Подошел к зеркалу и впервые за много дней встретился со своим отражением. Плюнул себе в лицо. 'Ну, вот он я. Забирай меня полностью, со всеми потрохами. Делай, что хочешь — видишь: ты победил'.

На волне опустошенного спокойствия решил проглядеть книжки, что принесла Алиса. Не то чтобы было интересно — из чувства долга: воровала, рисковала — и все ради моего исцеления.

Усваивалось прочитанное с трудом — сказалось отсутствие привычки к теоретическим занятиям. Я — практик. На пятнадцатой странице понял, что Алиса предусмотрела такой вариант: отдельные абзацы или фразы были подчеркнуты, а на полях стояли пометки: 'Сомнительно', 'В точку!', 'Дельная мысль', 'Бред собачий'… Вот умница — позаботилась обо мне, убогом. Дальше читал только подчеркнутое, пропуская порой целые главы.

Речь в этих серьезных книжках, изданных в конце 20-го и начале 21-го веков, шла, в основном, о бессознательном. Том самом таинственном бессознательном, куда простым мадам строго-настрого запрещалось лезть. Отдельные перлы смешили — скажем, безаппеляционное утверждение о сексуальности как основной доминанте человеческого бытия. Что-то совпадало с моим восьмилетним опытом 'ведущего' и вызывало незаинтересованное согласие. Но было и нечто новое. Мне показалась интересной мысль, что самый глубокий слой бессознательного — общий для всех людей. Некая единая база или платформа, где живут древнейшие образы, инстинкты и архетипы. Положительно, в этом что-то было. Может, и глубинные чудовища у всех общие? И Кромешный Хозяин Скуна — с его желтыми клыками, вывернутым наружу мясом и мириадом пристальных огоньков — тот же самый одушевленный сгусток древней тьмы, что живет у меня за левым глазом?..

Не назвать ли мне его Архетипом? Или сокращенно — Архипом. Так и представляется нечто бородатое и закорузлое. Некий общий наш со Скуном дедушка…

Стоило мне смириться, принять власть Архетипа-Архипа, как мой рассудок воспрянул и стал работать строго и четко, как часы. Правда, темы выбирал специфические и никак не абстрактные. Я понимал, что мне нужен определенный план действий, основанный на двух китах: утолении его (моей) жажды и нашем обоюдном нежелании закончить жизнь в самое ближайшее время от инъекции быстродействующего яда.

Я точно знал, что мне (нам) нужно, успев досконально разобраться в своих симптомах. Если Хозяин Скуна просыпался при виде женщин, хоть немного напоминавших его умершую жену, то у меня, напротив, потребность уничтожить, разорвать и растереть по земле возникала при виде детей или подростков, совсем не похожих на мою Варьку. По сути, мне было хуже, чем альбиносу — любая мелочь, даже просто каприз чужого ребенка могли спровоцировать приступ.

Почти все свободное время я проводил в дотошном анализе собственного внутреннего мира. Много бродил по городу, рассматривая встречных. Учился пробуждать и усыплять свое голодное чудовище по собственному желанию. Порой возникало радостное ощущение, что вполне могу его контролировать. Правда, подспудно я понимал, что Архип просто потакает мне, подыгрывает, зная, что я сдался. Снисходительно наблюдает за моими манипуляциями, усмехаясь глупой самоуверенности жалкого человечка, не сомневаясь, что получит свое, лишь только придет время.

Во время одной из прогулок меня осенило: понял, кто именно мне нужен. Нашел идеальную жертву, уничтожив которую, не только не совершу страшного преступления, но, наоборот, помогу миру слегка очиститься.

Проституция, насколько я знал из истории, процветала всегда, но наши дни отличались обилием детей, торгующих своим телом. Даже в лучшие времена, как ни старался, не мог пробудить в себе жалость к маленьким торговцам детством — лишь брезгливое отвращение. Сейчас же при одной мысли об этих ошметках общества мой мозг начинал дымиться и плавиться. Я знал место, где они чаще всего промышляют — в центре, в скверике, недалеко от места моей работы (потому я нередко натыкался на них, возвращаясь поздно вечером домой).