Грань

Готовился к своему первому 'мероприятию' долго и тщательно. Мелочи типа бритья и пришивания оторвавшейся пуговицы успокаивали, рассеивали внимание, что было приятно, так как, чем больше я экспериментировал с самоконтролем, тем сильнее — на самом деле — наш общий со Скуном дедушка подчинял меня. Мне почти все время теперь казалось, что кожа на лице горит, а взгляд было все труднее сфокусировать на чем-то конкретном — поэтому отвлекающие ненадолго занятия были единственным видом отдыха. Я очень надеялся, что, как только удовлетворю его (наш) голод, это состояние отпустит на время, даст продолжительную передышку.

Так что в ту ночь я вышел из дома франтом. Никогда прежде рубашка не сияла такой белизной, а ботинки не были начищены до черно-зеркального блеска.

В 'садике разврата' (так в простонародье окрестили это место) посторонних, как обычно, не наблюдалось — исключительно ищущие удовольствия на час или на ночь и готовые предложить таковое за небольшую мзду. Первых было значительно меньше — две-три сиротливых, нервно косящихся по сторонам фигуры. (Платить за любовь в нашем обществе столь же позорно, как и брать деньги. Поощряются лишь обоюдобескорыстные совокупления.) На их фоне я, верно, выглядел образцом спокойствия и респектабельности. Девчонок же было много — худые, стройные, тучные, в разной степени изношенности и обглоданости жизнью, они кидались на каждого потенциального клиента, подобно изголодавшейся стае чаек. Были и мальчики, числом поменьше. Они вели себя спокойнее и даже с некоторым — весьма условным, впрочем — достоинством. В отдалении, невидимые во тьме — за исключением сигаретных огоньков, отдыхали нешумные сутенеры.

Я задержался у входа в скверик, в тени дерева. Медлил, приглядываясь и примериваясь: ошибиться было нельзя, нужна была правильная особь — если уничтожу кого попало, Архип может не наесться и, следовательно, не успокоится и не уснет.

Наконец, отыскал глазами ту, что нужно. Она стояла на границе светового пятна, отбрасываемого единственным на весь сквер фонарем. На вид лет тринадцать-четырнадцать. Вместе со всеми кидалась на каждого проходившего мимо мужчину, но те лишь брезгливо отворачивались, а потом ее оттесняли товарки, и со своего наблюдательного пункта я видел, как кривилось ее лицо и губы что-то шептали — верно, ругательства. И хотя черт лица с четкостью рассмотреть я не мог, во мне росла уверенность, что это именно то, что требуется.

Я ощутил теплые токи, испускаемые левым глазом — словно маленьким яростным солнцем. Они заполняли голову, искривляя окружающий мир. Это ощущение уже не было болезненным, как прежде — напротив, отдавшись жаркому потоку, каждой клеточкой я чувствовал силу и сладость (предвкушение небывалого удовольствия?). Но приходилось сдерживаться, усилием воли успокаивая уже не только Архипа, но и тот трезвый кусочек сознания, что долго и глупо боролся, и сейчас вдруг опять слабо затрепыхался. Мне как никогда нужен был ясный и чистый ум — чтобы не совершить непоправимой ошибки, которая в дальнейшем могла бы сыграть против меня роковую роль.

Совладав с собой, я вышел из своего укрытия и двинулся к цели, стараясь идти быстро, не обращая внимания на гомон и женские тела, облепившие меня со всех сторон, стоило мне возникнуть в поле видимости жадного косяка.

Она не успела даже податься вперед, когда я приостановился перед ней и, не глядя, бросил:

— Двадцать. Пойдем!

— Двадцать мало! — Голос был именно таким, каким представлялся: сиплым и глухим, словно ей в горло затолкали кусок колючего мха. — За двадцать могу только отсосать, а если трахаться, то сорок.

Несмотря на сказанное, она встала и покорно поплелась за мной. Остальные жрицы любви с разочарованными вздохами и унылыми матюгами отступили.

Дойдя до освещенной улицы, я обернулся, чтобы как следует её рассмотреть. Грязные волосы — первое, что бросилось в глаза — осветленные сальные пряди, скрепленные на темени яркой пластмассовой заколкой в виде цветка. Кожа нездорового серого цвета, особенно по контрасту с алой помадой на тонких губах. Видимо, она была наркоманкой и сейчас пребывала в ломке — покачивалась из стороны в сторону и зябко терла руками предплечья.

Пожалуй, я сделал правильный выбор. Скормив эту тварь Архипу, я не только ублажу его, но и очищу немножко этот мир от грязи. Да и самой пропащей душе окажу услугу.

Напоследок зачем-то посмотрел ей в глаза. Пару секунд мы играли в гляделки, затем она отшатнулась.

— Никуда я с тобой не пойду — ни за двадцать, ни за сорок, ни за сто!

Я так удивился этой фразе, что смог только выдавить:

— Почему?

— Не пойду, и все! Своя шкура дороже, так что катись-ка ты своей дорогой, пока цел!..