Грань

— Завтра до контакта опять загляну к вам. Попрошу к этому времени вспомнить, чем вы занимались на шестой день после похорон вашей супруги. И еще — 13-го мая прошлого года.

— Я н-не уверен, что вспомню. Ведь это ничем не п-примечательные для меня д-дни.

— И все-таки постарайтесь вспомнить, настоятельно вас прошу.

Я отметил, что последнюю фразу он произнес с заиканием. Волнуется. Что ж, отлично!

11.

В дверях своего кабинета вспомнил о просьбе Алисы. И вовремя — времени оставалось в обрез.

Пришлось максимально ускориться: за три минуты выяснил в справочном адрес нужной больницы, рассчитал наиболее быстрый маршрут и отпросился у шефа.

Пока ехал в метро, размышлял о столь неудачно закончившемся контакте. Создавалось все более четкое впечатление, что мой 'ведомый' меня боится, но старается этого не показывать. Получается у него неважно. Все закономерно и ожидаемо, но отчего-то меня не оставляло ощущения фальши. Не пациент, а чемодан с тройным дном. На первом уровне — равнодушие, на втором — страх, а под ними? Еще один пласт равнодушия? А может, нечто более любопытное?..

Нужное здание отыскалось легко, но пришлось часа полтора проторчать в коридоре в очереди. Врач оказался пожилым мужчиной с восковым усталым лицом и глазами, казавшимися сонными и уклончивыми — возможно, из-за дымчатых стекол очков.

— Как вы сказали — Варвара Деменьева, шести лет? Проходите, садитесь.

Он вышел в смежную дверь, а я остался наедине с медсестрой, строчившей что-то в амбарную книгу и не обращавшей на меня никакого внимания. Вернулся доктор с кипой разнокалиберных бумажек. Сложил их аккуратной стопочкой, разгладил верхний листок. Снял очки и протер их, затем мягко откашлялся.

— Может быть, чаю или кофе хотите?

И вот тут я испугался. Если врач предлагает родственнику чайно-кофейную церемонию, наплевав на томящуюся за дверью очередь, дело, действительно, дрянь.

Остроносая медсестра вскинулась от бумаг, готовая нестись за чашками и кипятильником.

— Нет, лучше сразу.

Я не расслышал собственных слов и не был уверен, что произнес их правильно: так зашумела в ушах кровь и загрохотало, словно спущенное с цепи, сердце.

— Наверно, вы правы, — доктор водрузил очки на место. — Вашу девочку надо госпитализировать, срочно. И провести повторное обследование. Я очень хотел бы, чтобы мы ошиблись, но пока результаты анализов однозначно диагностируют 'отказы'.

Последнее слово я скорее почувствовал, чем услышал. И зрение, и слух покинули меня, и единственное оставшееся ощущение было тактильным — билась жилка на виске: тик-так, тик-так. Я слился с ней, стал пульсирующей энергией, дробно стучавшей об изнанку кожи: тик-так, тик-так… Не знаю, как сумел вернуться в реальный мир и дослушать слова доктора, не заметившего моего состояния — или принявшего его как должное — и продолжавшего бубнить:

— …Говоря по правде, я был бы уверен в самом худшем — если б не отсутствие у вашей дочери болевых симптомов. На этой стадии заболевания без боли, как правило, не обойтись. Она настолько сильна, что нам приходится давать наркотические препараты. У вашей же девочки нет ничего подобного, и это дает шанс надеяться на ошибку, на досадный просчет, случающийся один раз на десять тысяч.

'У меня есть два волка, они меня защищают', 'Тигр, который грызет меня изнутри', 'Так и зовут — белого Белый, а черного Черный'…

— Спасибо, доктор. Я все понял. Дочку сюда привозить?

— Нет, я вам запишу адрес. И не сегодня — завтра с утра. Одна ночь в вашем случае ничего не решит.

Я взял у него бумажки с адресом и направлением, вышел из больницы, сел в метро и поехал к Алисе. Все это автоматически, отключив сознание. Думать было невыносимо, и я отложил этот процесс на потом. Вместе с Алисой будет легче принять, впустить в себя… Или тяжелее?

Как бы то ни было, в метро нельзя позволять себе размышлять, иначе можно ненароком напугать мирных обывателей. Напугать до смерти — выражением лица или хриплым криком.

'Отказы' — чума нашего времени, какими до Катастрофы, были рак и СПИД. Болезнь неизлечима, поскольку не выявлены ни бактерии, ни вирусы, которые могли быть ее причиной. Причина — целый комплекс последствий Катастрофы: многолетняя тьма, холод, голод, хронический стресс. 'Отказы' — условное название: все системы организма словно устают бороться, пасуют под тяжестью бедствий, отказываются быть.

От 'отказов' ушли на тот свет мои родители: мама в тридцать пять лет, а отец в сорок. Это не заразно и по наследству не передается. И симптомов специфических нет — разве что боли: сперва в мышцах, потом в сердце и голове, а затем во всем теле. Единственный слабый плюс: длится все это не слишком долго — от двух месяцев до полугода. Обычно врачи, с согласия больного, делают эвтаназию, не дожидаясь, пока боль станет невыносимой, как на последних стадиях рака. Поэтому полгода — редкий срок. До него дотягивают самые стойкие, либо самые боязливые, цепляющиеся за жизнь до последнего, панически боящиеся вечной тьмы. (Таковой была моя мама, и визиты к ней, умирающей, в клинику — самый гнетущий кошмар детства.)