Грань

И почему-то вновь задрожали руки, судорожно подогнулись ноги в коленях, острая боль резкой волной отдалась в пустом желудке, в умирающих внутренних органах, а на лбу выступила обильная испарина, мелкая-мелкая, словно просыпанный осенний дождь бусенец, моросейка. Наверно, Витюха слишком сильно тянул дверь в сторону своего хлипкого, сгорбленного и жалкого тела, вложив и в рывок, и в натяжение двери все остатки своей силы, так, что от натуги закружилась голова и даже поплыла перед глазами какая-то коричнево-синяя пятнистая плесень, чем-то схожая с мхом.

Однако, благодаря этому обманному маневру, там, за дверью, в сенцах, всякий звук смолк, не стало слышно ни тарахтения, ни даже скрипа дощатого пола.

«Показалось, это галлюцинация… – сам себя успокоил хозяин дома, продолжая еще некоторое время тянуть дверную ручку на себя, а после, обессилев от такого труда и понимая, что из дома надо непременно убраться, добавил: – Разобью стекло в окне и вылезу через него».

Надо отдать должное Виктору Сергеевичу – это была очень умная мысль, очень. После такого длительного пьянства, недельного, беспробудного запоя, да еще и той самой «Жидкости», появление такой мысли было просто спасительным плотиком, внезапно вынырнувшим из недр морских во время кораблекрушения.

Ни минуточки не сомневаясь в правильности этой мысли, он глубоко вздохнул, и сразу же спало дрожание рук и ног (они даже обрели не свойственную им последние пять лет крепость). А Витька, отступив от двери на шаг, убрал руки от ручки и, пригнув чуть ниже к груди голову, предполагая, наверно, что может получить внезапный удар в лицо от мощного и на протяжение долгих лет унижаемого холодильника, неподвижно застыл на некоторое время. Он напряженно вслушивался в звуки, витающие в доме и, вглядываясь в тонкие щелочки плохо закрывающейся двери, опасался одного – резкой атаки хитрого холодильника. Но закрытая дверь не колыхалась, и вообще в доме правила тишь! Тишь!

От утомительного ожидания, беспокойного чаянья Витюха вспотел, и не только лоб, ладони, но и все его тело, казалось, кто-то окатил ведром ледяной воды. И от этого ведра до сих пор не просохшие штаны стали еще более сырыми, будто их только что хорошенько выполоскали в тазу и, даже не отжав, натянули на него. Сердце, два раза глухо ударив, нежданно учащенно застучало: тук-тук-тук, и снова сделало долгий перерыв, точно раздумывая, стоит ли вообще стучать, а затем опять начало выбивать бешенный ритм, так, что этот звук разлетелся по кухне и даже окунулся в пустую комнату, отозвавшись от стен пронзительным эхом…

Тук-тук-тук… Нет, это не сердце! Это… это что-то другое, и этот звук раздался оттуда, из-за спины Витьки.

Быть может, он вылетел из печи или из пустого ведра, где поселились чужеродные тараканы, а может, этот кто-то, стучащий, стоит на большом, прямоугольном столе, доставшемся от бабки… бабки… бабушки… бабули… бабуси… как же ее звать… бабы Вали…Валентины Алексеевны, жены деда Николая.

Тук-тук-тук – это звук не такой ужасный, как тарахтение холодильника, и все же он пугает измятую, искалеченную душонку Виктора, искореженное, изможденное тело Витюхи.

Конечно, надо обернуться и посмотреть на источник звука, он это понимает, да только уж очень, очень страшно, и от этого всеобъемлющего страха начинают трястись руки, тело, подгибаются колени. Ледяной пот вновь окатил Витька, и теперь совершенно сырым стали и свитер, и ботинки, обутые на босую ногу, и почувствовал несчастный хозяин дома ледяные поцелуи мороза, и тотчас начали выбивать барабанную дробь остатки его зубов.

«Оглянись… оглянись… оглянись!» – приказывает он едва слышимым шепотом себе и, преодолевая тряску и страх, резко разворачивается и беспокойным, тревожным взором осматривает кухню.

Только сейчас Виктор заметил, что в кухне уже витал сумрак. На улице, наверно, стало вечереть, и эта серость вошла в кухню, пробившись сквозь двойные рамы окна. Она как-то странно посеребрила стол и его старую, потертую, выщербленную до дыр поверхность.

Ах, нет! то не серость посеребрила стол – эта серость струилась от птицы, что стояла на середине стола. Птица была не кем иным, как журавлем – небольшим таким, в высоту едва достигающим сантиметров восьмидесяти. Оперение его туловища было голубовато-серебристым, длинные, маховые перья, небрежно сложенные, почти касались поверхности стола. Голова и шея журавля казались черными, а из короткого, чуть желтоватого клюва, слегка раскрытого, выбивался прозрачно-серый клубящийся пар, крупные же темно-серые глаза смотрели на Витюху в упор. Недлинные ноги и крепкие пальцы черного цвета блестели, будто начищенные обувной крем-краской, а около оперенья журавля витал тот самый серебристый свет. Птица, взволнованно переступая по полотну стола, тихонько постукивала когтями по темно-коричневому дереву, издавая те самые пугающие тук-тук-тук.