Граната

— Сейчас, сейчас! Берегите творческий запал для съемки! — И помчался куда-то. Проскочил мимо Гая и Толика.

Толик сжал Гаю плечо.

— Постой-ка, Майк… — и смотрел вслед курчавому Александру Яковлевичу непонятно.

— Что? — недовольно сказал Гай. Он не хотел отвлекаться.

— Сейчас… подожди.

Толик оставил Гая и шагнул к девице с аппаратами.

— Простите. Этот кудрявый молодой человек… он кто?

— Этот кудрявый молодой человек — второй режиссер, — сумрачно сказала она. — Общий мучитель. Скоро я его убью.

— Не раньше, чем скажете его фамилию, — попросил Толик.

Девица-фотограф возвела на Толика волоокие, не подходящие ее мужскому лицу глаза.

— О Боже. Есть люди, которые не знают Ревского?

— Мерси, — задумчиво сказал Толик. Вернулся к Гаю. Таинственный Ревский уже стремительно шагал обратно и размахивал над рыжеватой шевелюрой мятыми листами. Радостно голосил:

— Если кто-то скажет, что такого эпизода нет в сценарии, я этого человека…

Он промчался мимо Толика и Гая, скользнув по ним веселым, но нелюбопытным взглядом. И вдруг замедлил шаги, встал. Обернулся. Глянул странно: и пристально, и нерешительно.

— Шурка… — негромко сказал Толик.

Тот мигнул, наклонил голову («Похож на Пушкина», — мельком подумал Гай).

— Толик… Нечаев?

С точки зрения Гая, они повели себя непонятно. Сперва шагнули друг к другу, будто обняться хотели. Не обнялись, но крепко взяли друг друга за локти. Потом словно застеснялись, расцепили руки. Подумав, обменялись медленным рукопожатием.

Толик стоял к Гаю спиной, лица не было видно. А Ревский улыбался — не сильно, а словно о чем-то спрашивал. Потом он сказал:

— Вот черт… Все какие-то затертые фразы вертятся. «Гора с горой не сходятся, а человек…»

— Или «как тесен мир», — со смехом вставил Толик.

— Да, неисповедимы пути морские… Ты теперь здесь живешь, в Севастополе?

— Мы в командировке… — Толик оглянулся и притянул к себе Гая.

— Сын? — спросил Ревский.

— Племянник. Михаил…

Гай негромко, но внятно сказал:

— Если еще раз обзовешь Михаилом, я прыгну за борт.

Толик растрепал ему волосы.

— Уличная братия кличет его Гаем. Потому как потомок князей Гаймуратовых.

Ревский сдвинул босые пятки и протянул руку:

— Рад познакомиться, князь. Позвольте представиться. Александр Ревский, давний знакомый вашего дядюшки. Я сказал бы… — Ревский запнулся, и Гай почуял, что он прячет за улыбкой какую-то виноватость. — Я сказал бы, друг детства… если бы не боялся, что…

— А ты не бойся, — тихо произнес Толик. — Хватит тебе бояться.

Питомец флибустьеров

Ревский, сложив рупором ладони, крикнул киношной братии, чтобы ни одна живая душа (если хочет и впредь оставаться живой) не звала и не искала его в течение получаса.

Затем он увлек Толика и Гая на другой конец судна, к фок-мачте. Здесь они в тени этой мачты в относительной тишине и безлюдье продолжили разговор. Потрепав Гая по плечу, Ревский спросил Толика:

— Своих-то нет еще?

— Женитьба — как лотерея, — вздохнул Толик. — Раз попробовал — обжегся.

— Извини…

— Да что ты, дело житейское.

— А у меня семейство в Ленинграде. Два пацана, близнецы-первоклассники.

— Такие же кучерявые?

— Нет, в жену. Белобрысые…

— А ты и сам еще как пацан, — сказал Толик чуть дурашливо и ласково. — Все такой же, лишь в параметрах увеличился.

— Да и тебе не дашь тридцати… Тридцать ведь, да? В сорок восьмом тебе шел двенадцатый?

— Угу… Шурка, вот посмотри: ведь ничего особенного вроде и не было тогда. Ну, бегали, играли. Ну, ссорились. А потом в жизни столько всего случалось серьезного, важного. Но вот запомнилось — лето сорок восьмого…

— Толик, — тихо и серьезно сказал Ревский. — Ты, по-моему, не прав. Особенное было. Я не из тех, что смотрит на детство со снисходительной улыбкой.

— Да и я не смотрю. Наоборот… Почти двадцать лет прошло, а нет-нет, да и царапнет душу: как расстались тогда…

— Ты, Толик, хорошо расстался. Правильно. Это я был такой… максималист.

— Да нет, ты был тоже прав.

— Наверно. С тогдашних позиций… Толик, а я ведь прибегал к поезду… Ну, когда ты уезжал…

— Да? — быстро спросил Толик. — И что, опоздал?

— Нет, я тебя видел… Я за киоском на перроне прятался.

— И не подошел… Почему, Шурик?

— Все потому же. Думал, если подойду, значит, изменю ему.

— Да-а… Ну а он-то где сейчас?

— А ты не слыхал? Товарищ Наклонов стали писателем. Сперва даже поэтом. Вышла не то в Среднекамске, не то в Свердловске книжечка его стихов. «Первоцвет» называется… Он факультет журналистики окончил, потом с геологами ходил, жил на Сахалине. Очерки печатал. В каком-то областном журнале была его повесть про рыбаков. Говорят, новую книжку готовит.

Толик осторожно сказал:

— Что-то не слышу в твоих словах прежнего обожания…

— Ты не думай, мы не ссорились… Он был, конечно, деспот, но я ему за многое благодарен. Все-таки именно он научил меня быть мальчишкой… Ну а стали постарше и как-то разошлись потихоньку. У каждого оказалось свое.

— Встречаетесь?

— А как же! И весьма по-дружески. Он мне свой «Первоцвет» подарил… Последний раз два года назад виделись, в Одессе. Я был там в командировке, а он на Одесскую студию сценарий привез.

— Хороший?