Гранатовый дом

Вот как описывали это состояние пережившие пациенты. «Вначале испытываешь ощущение непонятной неусидчивости. Сядешь — вдруг хочется встать. Пойдешь — вдруг хочется остановиться или прилечь. Ляжешь — тоже долго не пролежишь. Срываешься с койки и начинаешь носиться по палате неизвестно зачем. И так до полного изнеможения… Взгляд ни на чем не может остановиться, мысль не может принять какую-то конкретную форму. Даже свидание с родственниками становится в тягость. Полностью пропадает аппетит. Мир становится пустым и ненужным… Состояние жуткое и трудно поддается описанию…»

Аналогичным, но еще более сильным действием обладал французский препарат мажептил. Его действие наступало через час после приема таблетки.

Тело казалось парализованным, ноги отказывались гнуться. А вскоре поражение переходило и на мозг. Обрывки мыслей начинали путаться, язык отказывался повиноваться, тело била дрожь, руки тряслись. В глазах плясали черные точки. Потом приходило физическое недомогание, сонливость, слабость…

Но самым «главным блюдом» в карательной психиатрии был галоперидол. Его назначали чаще всего самым тяжелым политическим. И тогда, когда нужно было убить…

Почти сразу же, как только Аджанов узнал о свойствах этого препарата, он и стал различать пациентов после приема галоперидола.

Вот по коридору бродит заключенный, только что получивший горсть таблеток галоперидола. Его гоняет неусидчивость, глаза остекленели. Но самое страшное происходило потом. Прямо на глазах у него непроизвольно отходила вниз челюсть. Он пытался вернуть ее обратно, но это ему не удавалось, челюсть все равно отпадала. Мускулы его не справлялись с напряжением. Изо рта начинала капать слюна. Рот его открывался больше и больше. Несчастный пытался вправить челюсть руками, но тщетно. В выпученных глазах появлялся дикий ужас. Спазм не проходил, челюстные мышцы растягивались на всю возможную длину, причиняя ему невообразимую боль.

И тут же начинался другой спазм — глазные яблоки закатывались наверх, заходили под самые надбровья, и дальше скручивалось уже все тело.

Вздергивалась вверх голова, пальцы скрючивались, как когти, ступни подгибались внутрь… Несчастный падал на пол, мычал и стонал, бился в муках, как раненое животное. Его позвоночник выгибался — в медицине это называлось опистотонус. Спазму могли подвергнуться и мускулы челюсти и пищевода.

Однажды Аджанов видел кормление пациента под галоперидолом. Санитар взял с подноса миску супа и опрокинул ее туда, где, по его мнению, находился рот. Сергей едва не закричал от ужаса. Но было совершенно не понятно, горячо несчастному или не горячо. В его рот попала только незначительная часть супа, остальное полилось за ворот рубахи и на пол. Но несчастный не сделал ни одного глотательного движения — он не мог глотать.

Почти таким же, спустя несколько месяцев, ближе к лету, появился в палате Анатолий Нун. Его вел санитар. Обрадовавшись, Аджанов невольно бросился к своему тайному другу. Но, увидев, в каком состоянии тот находится, едва не зарыдал от ужаса. И сразу все понял.

Анатолия невозможно было узнать. В его глазах была невыносимая боль и тоска. Говорить он не мог, но пытался. Из его речи часто нельзя было разобрать ни одного слова, даже звуки он издавал с перерывами.

Санитар бросил Нуна на койку и ушел. Аджанов тут же присел рядом, пытаясь отогреть его ледяные ладони. Анатолий откинулся на спинку койки стараясь найти опору.

Было видно, как он сдерживает себя, временами закрывая глаза, как ему хочется вести разговор. Но изо рта его вырывалось только чудовищное, нечленораздельное мычание.

И тут внутренние силы истощились. Нун стал задыхаться. Его начало ломать, лицо исказилось судорогой, стало сводить руки и ноги. Он судорожно вытягивался, напрягаясь всем телом, затем бессильно упал на койку.

Сергей пытался что-то сказать, почти кричал, но было видно, что Нун его не слышит, он никак не реагировал.

Аджанов бросился к двери, замолотил по ней кулаками. Появился охранник, приоткрыл дверь, кинул взгляд на Анатолия, который в судорогах бился на койке. И ушел, ничего не сказав…

Аджанов заплакал. Все, что он мог, только сесть рядом, обхватить руками несчастного, пытаясь хоть чуточку уменьшить жуткие спазмы, хоть как-то избавить его от ужасающих мук… Но это было невозможно…

Сергей был единственным, кто все видел. Другие пациенты не могли этого понять. Он знал, что прямо перед ним разверзся ад. «Психиатрический ГУЛАГ» действовал во всю мощь. Спрятаться было невозможно.

В карательной психиатрии действовал свой уголовный кодекс, и причин для «госпитализации» был миллион. Формальное членство в диссидентской организации и просто написание каких-либо открытых писем уже были прямо дорогой в психушку. Так же, как и чтение литературы, запрещенной в СССР, как и попытка выехать из страны.

Наконец, можно было просто собраться компанией за чаем или водкой, слушать западное радио и вести политические разговоры. И оказаться после этого в буйном отделении, где наказанием было уже само соседство с тяжелыми душевнобольными.