Гранатовый сок

Теперь я, стоя на дороге между двумя оранжереями, мучился уже другим, не менее сложным вопросом. Белая или красная?.. Хм, с одной стороны, конечно, она должна быть красная. Как кипящая лава. Как огонь. Как кровь, приливающая к моему лицу, когда меня посещают бесстыжие, слишком откровенные мысли. Но, с другой стороны, не перебор ли это? Для страсти‑то пока явно не время. А вот белый цвет – в знак извинения – смотрится вполне себе невинно и ненавязчиво.

До этого момента я никогда раньше не заходил в оранжерею с белыми розами. Как‑то так получилось, что меня всегда больше привлекали красные, и именно туда я наведывался, чтобы восстановить душевное спокойствие. Я даже подумал однажды, что красные розы символизируют людей, а белые – мертвецки бледных вампиров. К последним меня совсем не тянуло, но сегодня мне предстояло войти именно в их царство.

В первый момент, едва зажглась лампа над входом, я решил, что каким‑то образом ошибся. В глаза мне бросился красный цвет. Слишком уж его тут было много. Ох, как бы я хотел, чтобы это было просто ошибкой, эпизодом моего топографического кретинизма. Но нет. Это оранжерея с белыми розами, в которой произошло что‑то нехорошее.

Штефан неподвижно лежал на полу в дальнем углу стеклянного зала. Он был без сознания, а его лицо – таким же белым как лепестки цветов. Горло перерезано у кадыка, пышный ворот белой рубашки весь окрасился в алый. Каменная плитка вокруг него буквально утопала в крови. Крови очень много! Она текла вдоль дороги по всей оранжерее и собиралась в большую лужу у входа, на которую я по неосторожности наступил. Приглядевшись, я заметил рядом с юношей серебряный кинжал и оледенел от ужаса.

– Штефан!.. – бросившись к нему, я подхватил его безвольно лежавшую на земле руку. На бледной коже алели длинные глубокие порезы – от самого локтя до запястья. – Штефан, ты меня слышишь?

Он не отзывался, но я положил ладонь ему на кристалл и почувствовал, как поднимается и опускается его грудная клетка. Дышит. Просто очень медленно. Вдох. Потом целая вечность – и слабый выдох.

Тут что‑то у меня внутри взорвалось, и я принялся звать на помощь. Я так истошно орал, что в оранжерее дрожали стёкла. Вскоре сюда ворвался сначала Ян, потом Илона, за ней следом Стелла и, наконец, Константин.

Кто‑то выругался матом, кто‑то завизжал, кто‑то ахнул, застыв на пороге. И только Константин не проронил ни звука. Он молча подошёл к Штефану, такой спокойный, будто бы ничего страшного не произошло. Встав на колени, прямо посреди багровой лужи, поднял, так же как и я минуту назад, его руку. Склонился к ней и облизал окровавленные пальцы – неспешно, один за другим, причмокивая и постанывая от удовольствия. Провёл языком по его венам – от запястья до локтя. Сначала на правой руке, потом на левой. Закрыл глаза, прерывисто дыша. На несколько мгновений замер неподвижно. Потом положил ладонь юноше на лоб, приблизился испачканными губами к его уху и прошептал одно‑единственное, едва различимое слово, терпкое как яд:

– Живи.

Веки Штефана задрожали, а следом за ними и посиневшие сухие губы.

– Н… н.... нн… Нет! – слетело с них наконец.

– Да, милый, – каким‑то пленяющим, обволакивающим, дурманящим голосом проговорил Константин.

– Отпусти меня… – тихий стон.

– Дыши.

Грудная клетка юноши, до этого момента почти недвижимая, начала активно подниматься вверх‑вниз, так часто, будто бы он плакал. Но слёз не было.

– Хорошо. Очень хорошо. Вот, умница.

– Ты…

– Поговорим позже. Стелла… – Константин обернулся к Вернер, стоящей в дверном проёме, – ты сейчас обработаешь ему раны и наложишь повязки. И ещё нужна кровь.

– Сколько? – хрипло спросила та.

– Много. Всё, что у нас есть. И завтра ещё литров тридцать. Я хочу, чтобы он полностью восстановился за сутки.

– Поняла. Достану.

– Илона, а ты, будь так добра, приберись здесь, вымой пол и протри стёкла.

– Я вам не уборщица! – возмущённо пискнула блондинка, но в следующую секунду эмоции сошли с её лица, и она монотонно пробубнила. – Да, хорошо. Пойду за ведром и шваброй…

В этот момент Штефан приоткрыл глаза и сразу же посмотрел на меня. Его взгляд горел беспомощной ненавистью:

– Дурак… – хрипло процедил он через плотно сжатые зубы, – зачем ты его позвал…

Я вздрогнул. Мой кристалл заморгал, быстро‑быстро задёргался где‑то в горле. Вот такая она, бессмертная любовь, в честь которой слагают поэмы – жестокая и беспощадная, которая сначала залюбит до смерти, но даже и тогда не отпустит, а вернёт с того света, чтобы добавить ещё.

– Ян, – тем временем Константин, как ни в чём не бывало, продолжал раздавать указания, – отнеси Штефана в его комнату и переодень.

Кивнув, Ян, будто зомби, подхватил юношу на руки и вышел с ним из оранжереи.

– Гриша…

– Меня не надо, я сам, – поспешно выпалил я.

Губы Константина едва заметно улыбнулись:

– Возьми серебряный кинжал, вытри его как следует и убери в сейф в моём кабинете. Пароль ты знаешь.

– Не знаю, – я попытался поспорить. – Я даже ни разу…

– Знаешь, – бархатным голосом перебил Константин.

Я осёкся. А ведь и правда, знаю. Не знаю, откуда, но, чёрт возьми, знаю.