Гранд

Гедтке имел знакомства в ЗАГСе и в администрации города, благодаря чему удалось подделать свидетельство о смерти Вильгельма фон Древнитца. Аннетте вышла второй раз замуж, из-за чего утратила аристократическую приставку «фон» в фамилии, но зато положение ее в обществе значительно улучшилось: мужчин после войны в Германии было ничтожно мало, а уж каменщика найти было почти невозможно, так что, по сути, город был отстроен руками женщин и детей. Кроме того, будучи членами семьи Гедтке, они стали гораздо лучше питаться, что имело для Аннетте большое значение.

Вечером 31 декабря 1953 года в дверь дома Аннетте и Ганса Гедтке постучал Вильгельм фон Древнитц.

В коридоре жена проинформировала его, как сильно она его ненавидит за его «блядство», сообщила, что для их сына он «мертвый» и выпихнула его за дверь.

В ночь с пятого на шестое января Вильгельм фон Древнитц повесился на ветке дерева в Бернер Гутспарке в Гамбурге.

Информация о висельнике в центре города случайно дошла до его сына, который к тому времени изменил фамилию на Гедтке. Сначала правдивую историю смерти отца рассказали ему в полиции, а потом он выслушал версию матери. Через неделю он уехал в Тюбинген и никогда больше не общался с Аннетте Гедтке. Даже на похоронах ее не появился.

В Тюбингене Гельмут фон Древнитц начал учиться на факультете математики и естествознания. Стал преподавателем, два года спустя влюбился в свою студентку Сабину Герцог. В шестьдесят четвертом в Тюбингене родился их первый и единственный сын, Максимилиан Йоахим фон Древнитц.

О так называемой новейшей истории в Германии говорить не любят. Как будто все началось после войны, а прадеды, деды и отцы до сорок пятого года просто не существовали. Внуки и правнуки и так узнают все в школах и на экскурсиях в Дахау, их это не слишком интересует, и они не чувствуют себя обязанными предпринимать какие-то личные поиски и вести расследования; дочери и сыновья знают чуть больше, но из деликатности не расспрашивают родителей о подробностях. Вранье, что все члены семьи были всего-навсего поварами либо водителями в вермахте, а эсэсовцами служили исключительно какие-то мифические «другие», уже тоже не производит особого впечатления. Слушая немцев, Максимилиан иногда начинал думать, что весь мир хотела поработить и германизировать не армия убийц, а Армия Спасения. Биография есть всегда, но если она неудобная – нужно как-то обойти острые углы. А если обойти не удается – то просто промолчать.

Максимилиан фон Древнитц с этим был не согласен. Он задавал неудобные вопросы на уроках истории в начальной школе, потом – в гимназии. Он не чувствовал исторической вины или необходимости искупления – он принадлежал к поколению, родившемуся через много лет после Освенцима, и никакой вины на нем не было. Он просто хотел знать. Однажды восьмого мая отец рассказал ему все, что знал о Вильгельме. Ничего не утаивал и не приукрашивал, придерживался только фактов. Как физик. Но факты объяснили немного, история – ведь это не только факты.

Максимилиан начал изучать историю. В Тюбингене, на факультете евангелистской теологии. Теология была католическая, а он католикам не доверял. По крайней мере когда речь шла об истории. На четвертом курсе они обсуждали «геноцид во время Второй мировой войны и накануне ее». Курс вел профессор из Израиля, российский еврей. Он рассказывал о фабриках смерти со спокойствием экономиста, как об отливке стали. Не позволял себе абсолютно никаких эмоций. Подавал факты беспристрастно и всегда рассматривал их с разных сторон. Его рассказы и выводы никогда не были черно-белыми, он никого не обвинял. Иногда даже, что шокировало Максимилиана, находил для немцев оправдания и объяснения их поступкам! Невозможно забыть, как один раз профессор доказал, что концентрационные лагеря могли организовать только немцы по причине своей удивительной и недоступной другим народам дисциплинированности и законопослушности. Немцы не убивали из ненависти, утверждал он, они убивали из лояльности и верности отданному приказу. Другие народы, например, поляки, американцы или евреи, слишком невротичны, слишком истеричны и слишком лабильны, чтобы достаточно долго находиться в состоянии одной эмоции.

И все эти выводы профессора звучали очень убедительно и научно. И неискренно. Он должен был бы обвинять немцев. Ни один еврейский историк не может искренне говорить о Холокосте так, как говорил об этом он. Очень похоже на то, как рассказывал отец Максимилиана. Без эмоций. Но его отец был немцем, и отец его отца был немцем, а этот профессор был евреем. И этой своей отстраненностью и «объективностью» он невольно искажал правду. Потому что история без эмоций есть только пустая болтовня историков, занесенная в книги.