Гранд

И вот она смотрела на эту точную копию своего поэта, слушала этого нарцисса с более-менее поэтической фамилией Выспяньский и после третьей порции водки без закуски, сидя в вагоне-ресторане поезда Варшава – Краков, вдруг решила: раз уж она тогда не смогла получить любовь даром – так она теперь ее себе купит. За деньги собственного мужа. И пока не потеряет интерес, поиграет с ней немного, как с новым интересным гаджетом. А потом положит на дно коробки, прикроет поношенными туфлями, отложенными для бедных женщин Африки, вынесет в подвал, поставит на пол за стеллажом, заставит ее банками с заготовками на зиму и забудет на несколько лет. А может быть, и навсегда.

Покупать его она начала еще в поезде. Откидывала голову назад, отбрасывала волосы со лба, облизывала губы, расстегнула две верхние пуговки на блузке, а потом еще две, чтобы он как следует мог рассмотреть кружево лифчика. Изображала потерю дара речи, широко распахивала глаза в притворном изумлении, трепетала ресницами, громко вздыхала, вздымая новенькую грудь, только четыре месяца назад сделанную в венгерской клинике. Когда какой-то железнодорожник с дефектами дикции объявил по радио, что «вскоре поезд прибывает на конечную станцию Краков-Главный», и попросил пассажиров быть внимательными и не оставлять свой багаж и личные вещи, а потом прочитал то же самое по бумажке на языке, отдаленно напоминающем английский, она забеспокоилась. Для четвертой порции водки времени уже не оставалось, Выспяньский, словно в трансе, читал ей собственную поэму «Свадьба» с брачным танцем нарциссов в последнем действии, а она вспомнила, что оставила свои вещи в купе. У нее не было времени на окончание брачного танца. Она собралась и посмотрела ему в глаза с самым явным призывом, который только могла изобразить. Дотронулась – как бы случайно – пальцами до его руки, а потом скинула шпильки и голой стопой погладила под столом его лодыжку. На короткое мгновение он перестал говорить, взглянул на нее без видимого удивления и шепнул:

– Может быть, вы могли бы сегодня вечером составить мне компанию и сходить со мной в театр?

С этого дня Анджей Выспяньский, тридцатипятилетний филолог из Кракова, составлял ей компанию регулярно, и не только во время театральных представлений. Вероника не называла его своим любовником, хотя в этом, собственно, и заключалась его роль. Тот факт, что она замужем, не вызывал у него никаких особых возражений. Как и то, что она была на девять лет его старше. Вопрос мужа они обсудили без подробностей уже во время первой совместной ночи, после интенсивных и изматывающих неоднократных занятий любовью в ее номере в отеле «Старый» в Кракове, куда она пригласила его на бокал вина по окончании этого, как оказалось, переломного для ее сексуальной жизни спектакля.

Энди (так она его называла и под этим именем он фигурировал у нее в телефоне) был прекрасным оратором и гуманистом – в математике и законах физики он разбирался гораздо слабее, – и эрудитом. Она слушала его цветистые монологи на темы культурных явлений андеграунда, «культуры с нижней полки», как он его называл, и это позволяло ей иногда блистать, словно звезда, во время бизнес-раутов, организуемых фирмой мужа, а теперь и ее отца. Во время таких триумфов она слово в слово, до мельчайших подробностей цитировала магистра Анджея Выспяньского. Оказавшиеся на этих попойках немногочисленные интеллектуалы, которые вынужденно занимались импортом-экспортом, чтобы зарабатывать хоть как-то деньги, ее знаниями в области андеграундной культуры, причем не только польской, бывали необыкновенно и приятно поражены. Здих поначалу выпучивал глаза, а потом раздувался от гордости за нее, как павлин во время брачного периода. Он все сильнее был уверен в том, что это ее «хождение по книжным магазинам, университетам и театрам в Кракове» может в определенных обстоятельствах положительно повлиять на продажи и цены – например, вешалок из Шанхая – у польских оптовиков, питающих слабость к каким-нибудь писателям или артистам, о которых в нормальных газетах с фотографиями и рисунками не напишут.