Гранд-отель

В детстве, когда ему было десять лет, Крингеляйн однажды прогулял уроки в школе, сбежал с полдороги из страха перед контрольным диктантом, вырвался теплым туманным утром на волю и пошел в сторону Микенау, потом свернул с шоссе и долго бродил в полях, а солнце тем временем начало припекать, он улегся на землю, положив голову на мягкую подушку клевера, и уснул. Потом он вышел к зарослям малины над рекой и досыта, до отвала наелся ягод. Никогда в жизни не забудет он жужжания большущих болотных комаров, жаливших его голые ноги, и пахнувшие малиной, красные от ее сладкого сока руки; стоя в зарослях колючего кустарника и крапивы, он собирал малину полными пригоршнями. Это пьянящее чувство свободы и страха, тайного, лихорадочного страха, ощущение чего-то жуткого, запретная, чуть ли не преступная радость — это состояние беглеца снова охватило его теперь, в час ночи, в баре самого дорогого берлинского отеля. И даже противные комары были здесь: только приняли вид цифр и жестоко жалили мозг Крингеляйна, мозг скромного бухгалтера, который всю жизнь занимался подсчетами и не мог заставить себя не считать.

Вот хотя бы: порция икры стоит девять марок. Икра — сплошное разочарование, таково мнение Крингеляйна. На вкус — вроде селедки, а стоит целых девять марок! В жар, потом в холод бросило Крингеляйна, когда к его столику подкатили на тележке блюдо с закусками, а рядом выстроились и злорадно наблюдали за ним три официанта. Весь обед, стоивший двадцать две марки вместе с чаевыми, он оставил почти нетронутым — взбунтовался больной желудок. Бургундское оказалось густым кислым вином, привезли его в какой-то детской колясочке, где бутылка лежала точно младенец. «Странные вкусы у богатых», — подумал Крингеляйн. Он довольно скоро заметил, что одет не так, как предписывает этикет, что не умеет обращаться с приборами и многими предметами сервировки. Крингеляйн был неглуп и учился всему с охотой. От проклятой нервной дрожи ему, впрочем, так и не удалось избавиться, конфузные ситуации с чаевыми, неловкими вопросами, мучительными поисками выхода из ресторана и прочие мелкие неприятности в том же роде преследовали его весь вечер.

Но и великие минуты он, Крингеляйн, состоятельный человек, пережил в этот первый вечер. Например, перед витринами. В Берлине витрины даже ночью ярко освещены, и все богатства мира навалены в них грудами, сложены штабелями. «Все это я могу купить», — поразила Крингеляйна пьянящая, лихорадочная мысль. Или, когда он побывал в кинематографе — в Берлине можно пойти в кинематограф даже в десять часов вечера — и позволил себе взять билет в ложу. Дома, в Федерсдорфе, тоже можно смотреть фильмы, три раза в неделю их показывают в заведении Цикенмайера, то есть там, где днем проводит спевки хоровое общество. Крингеляйн один или два раза ходил на фильмы. Из-за скупости Анны они брали самые дешевые билеты и сидели в первом ряду вместе с фабричными рабочими. Приходилось задирать голову, фигуры на экране были огромными, искаженными и расплывчатыми. То, что фильм, если смотришь его, сидя на дорогих местах, оказывается совсем иным, главное — похожим на настоящую жизнь, было одним из великих открытий, сделанных Крингеляйном в тот вечер. Вспомнив об этом, он с улыбкой покачал головой: в фильме, который он посмотрел, показывали Санкт-Мориц, чудесный, фантастически прекрасный мир. Теперь, сидя в баре, Крингеляйн решил, что непременно съездит в Санкт-Мориц. Не для одних прайсингов существуют горы, озера и долины. При этой мысли, которая являлась ему снова и снова, сердце у него застучало, как барабан. Сладкая, горчащая и торжествующая свобода живет в людях, чья смерть предрешена. Крингеляйн не мог найти подходящего названия чувству, которое порой переполняло его настолько, что он начинал задыхаться и жадно заглатывать воздух.

— Разрешите? — Круговращение мыслей Крингеляйна нарушил доктор Оттерншлаг. Садясь, он не без труда втиснул свои костлявые колени под столик. — Сколько народу набилось. В этом чертовом баре ни одного свободного места. Яблоку некуда упасть. Коктейль «Луизиана», — бросил он официанту и положил на стол свои руки с тонкими пальцами, словно отгородившись от Крингеляйна преградой из десяти холодных металлических брусьев.

— Очень рад, — любезно ответил Крингеляйн, — чрезвычайно рад снова встретиться с вами. Вы были так добры ко мне, я никогда этого не забуду, поверьте. Правда. Я…

Оттерншлаг, которому за долгие, никем не сосчитанные пустые годы никто не говорил о доброте, с которым уже десять лет вообще никто не заводил разговоров, взглянул с высокомерием, смешанным в то же время с удовольствием, и дослушал многословные выражения благодарности от этого жителя провинциального городка.

— Ваше здоровье! — сказал он и одним духом осушил стакан. Крингеляйн перед тем заказал какое-то сногсшибательное зелье и долго не осмеливался его пригубить. Теперь он осторожно отпил жидкости медного цвета из низкого никелированного бокала.

— Такая суета здесь, прямо сбивает с толку в первое время, — несмело заметил он.