Гранд

Ну вот, когда я дверь открыл – ясное дело, без стука, – то как раз молодая женщина, упершись руками в кафельную стенку, выставляла голые ягодицы, а мужчина снимал штаны от черного костюма. Я сразу смутился и немного испугался. И пошел к выходу из «Гранда» покурить от удивления и волнения. И поэтому меня так долго не было – я же целых две сигареты выкурил. А охранник, кстати, меня, похоже, не узнал, потому что услужливо мне зажигалку поднес. Люди сейчас как-то по-другому вступают в близость – так я себе думал, пока курил. И совсем в других местах.

Она повернула голову, поправила воротничок его рубашки, погладила по щеке и сказала:

– Ну, видимо, уж очень сильно им друг друга хотелось. Представь себе, что людям просто приспичило, Убожик… Хотя признаю, что им следовало бы закрыть дверь на замок, чтобы не пугать таких не особо ориентирующихся в этих делах, как ты.

Они сели друг против друга за стол. Убожка смотрел в окно, Юстина задумчиво то складывала, то раскладывала льняную салфетку. Она вспоминала свои неодолимые желания. Такие, когда время и место не имели никакого значения.

Однажды она возвращалась последним вечерним рейсом из Брюсселя, с пересадкой во Франкфурте, потому что других рейсов не было, а ей хотелось как можно скорее к нему. Он должен был ждать ее в Варшаве. Они не виделись и не касались друг друга больше трех недель, почти месяц – из-за ее постоянных разъездов. Все последние дни в Брюсселе она была словно оголодавшая. Все эти скайпы и фейсбуки – это просто эрзац. Они помогают так же, как лук от кашля. То есть очень ненадолго. Она больше не хотела мастурбировать – он не выносил этого слова, считал, что оно вызывающе физиологично, но не предлагал ничего взамен – на экран и на его написанные левой рукой путаные слова и многоточия, а в конце концов – на полный точек экран, когда он эякулировал. Она хотела, чтобы все было по-настоящему. Физиологично, а если потребуется – то и вызывающе. Слишком много тоски, слишком много вина в самолете, музыка в наушниках и ожидание, которое подходит к концу… Нет ничего более возбуждающего, чем последние минуты ожидания. В аэропорту Варшавы, когда они обнялись, поцеловались и обнюхались, как кошки в марте, она увидела туалет. И его молча туда потащила. Да, это был туалет для инвалидов. Все, как говорит Убожка. Она даже не помнит, кто первый разделся. Она стояла голая, расставив ноги и руки тоже, упиралась ладонями в белый дозатор для мыла рядом с потемневшим зеркалом, в которое иногда смотрела. Как они одевались, она тоже не помнит, помнит только, что торопливо, потому что кто-то нервно стучал в дверь и что-то громко кричал. И что умывальник был весь залит густой белой жидкостью. И что в такси пахло его волосами, а она хотела как можно быстрей очутиться с ним в постели и обнять его как можно крепче.

Она очнулась, когда Убожка толкнул ее ногой под столом. Потом официант сказал ей что-то. Она только кивала головой.

– Все-таки, барышня, вы о нем думаете, – догадался Убожка. – И правильно делаете. Иначе просто никак нельзя.

Она изо всех сил замотала головой, отрицая. Вопреки себе. И начала плакать.

Убожка встал, открыл окно, отогнал официанта, сел с ней рядом и положил руку ей на плечо.

А потом они говорили.

О том, что между мыслями о ком-то и мыслями о том, чтобы не думать о ком-то, необычайно тонкая грань. Убожка сказал, что у него достаточно терпения и самоконтроля, чтобы эту грань не переходить. Потому что он идет вдоль нее, этой грани, всегда – «каждый час, каждую минуту». И что за эти годы это хождение по грани в него буквально «вросло». А потом он начал рассказывать о цветах, деревьях и садах и о том, как пахнет земля весной, и о том, как важна хорошая лопата, когда нужно эту землю «ранить, вспахивая». Говорил о том, что и рыхлить землю, и граблями работать нужно осторожно, чтобы боли земле не причинить, потому что «земля, которой больно, ничего хорошего не родит». И о том, как нужны земле скользкие дождевые черви, которые трудолюбиво ее дренируют и от переувлажнения защищают.