Грандиозная история музыки XX века

Логика здесь не в том, что африканская (и производная от нее) музыка более «физическая», более непосредственно ссылающаяся на сексуальность, нежели европейская музыки и ее производные. Напротив, аргумент (белых слушателей того времени) заключается в том, что, поскольку «африканцы» более примитивны, более «естественны», нежели европейцы, африканская музыка должна быть теснее связана с телом, с его несимволизированными и неопосредованными состояниями и ожиданиями. А с учётом того, что наиболее очередным образом африканская музыка отличается от европейской в области ритма, стало быть, именно ритм и должен быть тем, что выражает все примитивное и сексуальное[152].

Вторым объектом апроприации стала черная манера исполнения, и символом этого процесса, разумеется, является Элвис. Сейчас, в эпоху политкорректности, его достаточно непростую и противоречивую фигуру и его творчество принято вписывать в процесс десегрегации и расовой интеграции музыкального бизнеса[153], однако действительность, как всегда, сложнее. Элвис, безусловно, во многом воспроизвел черную манеру пения, однако миф о «белом, который поет как черный» – штука довольно двусмысленная: зачастую он не столько фиксирует статус-кво, сколько формирует его. В рамках этого мифа безвестные «черные музыканты» становятся легитимирующей инстанцией, гарантирующей аутентичность «белых» форм музыкального самовыражения, – в силу своей «примитивности», которая весьма часто понимается как некая близость к подлинным источникам музыкального вдохновения – земле и малым сообществам. Подобного рода руссоизм, очевидно граничащий с расизмом, будет во многом определять мировоззрение хиппи. Элвис, с этой точки зрения, действительно является символом апроприации, но не оттого, что он действительно что-то особенное у черных перенял или даже украл, а, напротив, потому, что его слава во многом была санкционирована «мифом об аутентичности», постулировавшим необходимость для всякого крупного рок- исполнителя быть «наследником черных» и разрабатываемым, как правило, не певцами, а журналистами.

В случае с Пресли миф гласил, что никому не известный водитель грузовика однажды зашел в небольшую студию (в некоторых версиях фигурирует даже некая «фонографическая будка»), записал там песню в подарок матери и проснулся знаменитым. В реальности все было куда прозаичнее. В первый раз Пресли посетил Sun Records летом 1953 года. Известен его первый диалог с ресепшионисткой Sun, Марион Кайскер. Элвис обратился к ней: «Вы не знаете, тут никому певец не нужен?» – «Что вы поете?» – спросила она. «Я все пою», – ответил Элвис. «На кого вы как певец похожи?» – «Я ни на кого не похож». (Здесь Кайскер подумала: «О боже, один из этих…») «Вы поете хиллбилли?» – спросила она. «Пою хиллбилли». – «Тогда на кого из хиллбилли-артистов вы похожи?» – «Я ни на кого не похож», – упрямо ответил Пресли. Марион прослушала его и убедилась, что он прав – Пресли действительно звучал не похоже ни на кого[154], – что ситуации, впрочем, не помогло: Элвис записал пару баллад за свои деньги, по четыре доллара за каждую, которые никто не слышал до 1990-го года[155]. Дальше Пресли ходил в Sun Records практически как на работу: он очень хотел петь, он очень хотел стать звездой. Марион и Филипс относились к нему с большим участием, но дело, судя по всему, было безнадежное. Именно в этот период Элвис нашел работу водителя грузовика. Он перепробовал у Филипса весь известный ему репертуар; он даже пытался играть на гитаре, хотя был на ней весьма посредственным исполнителем. Со временем Филипс начал звонить ему и приглашать на сессии – не из-за его таланта, а скорее в силу его выдающегося упорства[156].