Грани «несчастного сознания»

Именно таким ореолом героического величия, согласно Камю, окружен в памяти потомков вечный труженик Сизиф из древнего предания. Неправедные боги обрекли его на мучительную казнь: он должен был вкатывать на гору обломок скалы, но всякий раз, когда Сизиф достигал вершины, глыба срывалась и все приходилось начинать сначала. Спускаясь к подножью, «пролетарий богов, бессильный и бунтующий», сознавал до конца несправедливость выпавшей ему доли, и сама эта ясность ума уже была его победой. Сизиф не предавался стенаниям, не просил пощады, он презирал своих палачей. Не в силах отменить наказание, он превратил свой тяжкий труд в обвинение их мстительности, в свидетельство мощи несмиренного духа. «Сизиф учит высшей верности, которая отвергает богов и поднимает скалы… Этот мир, где отныне нет повелителя, не кажется ему ни бесплодным, ни никчемным… Восхождения к вершине уже достаточно, чтобы заполнить человеческое сердце. Следует представлять себе Сизифа счастливым» (II, 198).

Позволительно усомниться: перекрестить страдание в счастье вовсе не означает обрести счастье. Конечно, Сизифу, каким он предстает у Камю, дано испытать горделивую радость узника, мысленно ставшего выше своих тюремщиков. Пусть они заковали его тело, им не сломить его духа. Он искренне верует: «нет такой судьбы, над которой нельзя было бы возвыситься презрением» (II, 196). Но когда Камю признается, что «ад настоящего – вот царствие» (II, 197) Сизифа, потерявшего надежду во веки веков избавиться от своего камня, он гораздо более точен: преисподняя с ее пытками и безысходностью еще никогда не была краем вкушающих блаженство.

Да и сама Франция 1940–1941 годов, где Камю завершал свое эссе, не походила никак на землю обетованную. Здесь счастливы были разве что мерзавцы из петеновского охвостья. Зато Сизифами чувствовали себя многие. Разгром обрекал на рабство. У всех в памяти были свежи поджог рейхстага в Берлине, гибель Испанской республики, Мюнхен, развал Народного фронта, «странная война», Дюнкерк, паническое отступление разбитых войск вперемежку с мирными беженцами на юг, эсэсовские патрули на улицах Парижа. А газеты и громкоговорители наперебой предрекали, что вот-вот падет Москва, и до Сталинграда было еще не близко. Сегодня, зная все, что произошло потом, спустя годы, нелегко взглянуть на сложившуюся тогда обстановку изнутри, глазами тех, кто был жестоко оглушен разгромом, заслонен от истинного хода событий плотным занавесом торжествующей лжи и вынужден питаться случайными сбивчивыми слухами. А между тем сам Камю был одним из таких оглушенных, и потому, подбирая ключи к «Мифу о Сизифе», стараясь расслышать действительное звучание книги, желательно вникнуть как раз изнутри в это духовное распутье не одного Камю, воспроизвести его для себя хотя бы мысленно. Попавшим на столь трагический перекресток без достаточного мировоззренческого оснащения, пожалуй, и впрямь было от чего впасть в безнадежность, заклеймить кровавое безумие, бессмыслицу, несправедливость истории, будто взявшейся воочию доказывать, что она жестока, кровава, равнодушна к нашим запросам, что ей плевать на благородные чаяния и она охотно, как последняя девка, отдается громилам и авантюристам.

Пройдет год-два, и победа на Волге послужит первым внушительным опровержением этих апокалипсических «очевидностей». Пока же просто логике с ними не совладать. Она как дважды два расчислит, что положение безвыходное, что с ним приходится мириться, ничего поделать нельзя, сопротивляться глупо и остается либо идти на сотрудничество с победителями, либо, исчерпав последние капли надежды, сунуть голову в петлю. Во Франции был такой момент, когда плоское здравомыслие толкало на предательство или самоуничтожение. Устоять против обоих искусов рядовому французу, погруженному в повседневные заботы и далекому от того, чтобы со знанием дела взвешивать разные исторические возможности двух лагерей, столкнувшихся в вооруженной схватке не на жизнь, а на смерть, помогали тогда не столько логические доводы, сколько парадокс – непроизвольное и «сумасбродное» побуждение, безотчетный порыв, поступки и поведение, рассудочно не выводимое из обозреваемых непосредственно фактов и, по видимости, не имеющее шансов на успех. Продолжаю жить и делать свое дело, зная, что это абсурдно, – вот не слишком надежный и все же на худой конец пригодный лозунг, под которым проходило тогда существование многих.