Грани сна

Во вторую длительную стоянку – восточнее Москвы, вблизи Мурома – Лавр нежданно-негаданно провалился в прошлое.

Москва, 1565–1572 год

– И как вы там живёте? Чем, в основном, заняты? – спросил Лавр.

– Играем, песни слушаем, – пожал плечами Глеб.

– Песни! Все любят песни. Спой свою любимую.

Глеб засмеялся:

– Про любимую не скажу, а последнее, что я слышал, прежде чем отправился сюда – застряла в башке, зараза! – это вот что:

На работе связи нет.
Отвалился интернет.
И у тебя вопрос один.
Ну где же, где же сисадмин?

Я твой сисадмин

Мой пароль один-один-одни-один
Мой ай-пи – твой сервак
Нам друг без друга никак.

Ну как же, ну как же я сильно рад.

Что скоро будет корпорат.
Тебя на танец приглашу.
С тобою селфи выложу.

Он замолчал, усмехаясь. Лавр тоже молчал, глядя на него.

– Это что было? – наконец, спросил он мёртвым голосом. – Неужто песня?

– Да, дорогой мой прадед, – опять засмеялся Глеб. – Такая песня о любви. Совсем не похожа на ваши, правда? «Взвейся», да «развейся», «и вместо сердца каменный топор»…

– Сам ты топор, – плюнул Лавр.

– Хотя, конечно, не только песни слушаем, – спохватился Глеб. – Работаем!

– Ф-фу, наконец-то. Чем занят на работе?

– Мышь гоняю, клаву пальпирую.

– Чего? Клаву? На работе?..

Был поздний вечер. Они – прадед и правнук, сидели в приказной избе вдвоём, причём палили собственную свечку, принесённую Лавром. Жечь в неурочное время государевы свечи думный дьяк Андрей Щелкалов запрещал намертво…

* * *

Правнук нашёлся на пятнадцатом году жизни Лавра в этой эпохе. А в первый день – когда он, лежавший на жёсткой полке душного вагон-зака, вдруг обнаружил себя пусть голым, но валяющимся на мягкой травке-муравке, пришлось ему натерпеться страху, пытаясь объяснить вооружённым людям, как он сюда попал!

Начиналось-то очень приятно. Он лежал на разнотравье, при пении птичек, овеваемый свежим, полным живительного кислорода и растительных ароматов воздухом и улыбался, елозя руками и ногами по мягкому. Думал, что вот, прямо сейчас побежит к речке и смоет с себя всякую память об ужасной своей жизни в том неласковом будущем, которое выпало на его долю… И вдруг услышал некие звуки. Перевернулся на живот, поднял голову – а на дороге стоит воинский отряд! Мужчины, человек с тридцать на конях, в обычных штанах и рубахах, но из притороченных к сёдлам мешков выглядывают детали кольчуг; а ещё при них – сабли и луки, а щиты украшают полумесяцы. Правда, у некоторых из них украшения на щите напоминали подсвечник на четыре свечи.

Вот-те на.

Эти непонятные вояки и издавали те звуки, которые привлекли его внимание: они звякали своим железом, негромко смеялись и переговаривались между собой – но языка он распознать не мог.

Лавр встал, ни на полпальца не стыдясь своей наготы. На виду такой компании было бы стыдным, наоборот, валяться на земле, даже одетым – а стоять, раз уж так получилось, голым – вовсе нет. Тем более, во всех эпохах, в которых он бывал, прилюдная нагота не была такой зазорной, как в ХХ веке.

Теперь ему надо было выбрать линию поведения, чтобы остаться здесь, а не оказаться бы мгновенно опять в душном вагоне в статусе зэка-инженера.

Конечно, эти непонятные воины его не боялись, и убивать без причины не стали бы. Но пойди, угадай, что это за магометанские войска вблизи Москвы, чего здесь ищут, и кого считают врагом, достойным смерти!

Один из них, одетый богаче прочих, выкрикнул гортанную фразу, явно вопрос Лавру. И хотя командир прятал в усах улыбку, вопрос его звучал грозно. К сожалению, Лавр понял только, что это тюркское наречие, возможно, казанский говор, а он в нём не был силён.

– Я бедный странник, – сказал он на том турецком, который выучил, когда был рабом в Крыму.

– Кырым? – проревел командир, и усы его встопорщились. Весёлые улыбки воинов тоже превратились в оскалы, а руки их стали поглаживать рукояти сабель. Лавр замахал руками и головой, и крикнул им всем почему-то по-английски:

– No, not the Crimea.

Потом, спохватившись, начал говорить свою фразу о «бедном страннике» на разных восточных диалектах, какие только мог припомнить, даже по-персидски и по-армянски брякнул. Его лепет опять рассмешил конников. Некоторые спешились, окружили его. Отчаявшись, он воззвал ко всевышнему на арабском:

– Ля иляха илля Алла.

– Субханаху уа та’аля! – хором гаркнули командир и некоторые воины.[117]

Этот маленький диалог изменил ситуацию. Командир – может быть, не желая, чтобы имя Аллаха поминал голый человек, отдал приказ, и парень, держащийся рядом с ним и тоже одетый лучше прочих, с навьюченной лошадью в поводу, порывшись в мешках, вытащил шитый золотыми драконами халат и передал командиру. Тот бросил халат Лавру, и «бедный странник» завернулся в него.