Граница дозволенного

В Амоланасе тоже кружил орлик. Других следов цивилизации, кроме нашей палатки, на этом пустынном берегу не было. Укрытый в зарослях кустарника автомобиль остался в трех километрах, от него нас отделяли крутая тропинка и плато между дюнами. Шел третий день отпуска, мы просто валялись на солнце, пока не помышляя о близости. Эсекьель вышел из моря, вытер мокрое лицо, тряхнул кудрями и, растянувшись рядом со мной, поцеловал. Вскоре мы уже занимались любовью. И хотя происходило это с привычной скорострельностью и без малейшей заботы о моем оргазме, я вдруг прониклась безмятежностью пустынного пляжа, будто только сейчас вынырнула из надоевшей городской суеты. Почувствовала каждой клеточкой кожи песок и соль, шелковый шелест волн, Эсекьеля в своих объятиях, и издалека, сквозь все эти мысли, до меня донесся заговорщицкий клекот орлика.

Вечером мы пошли прогуляться вдоль выдубленной морем кромки пляжа, усеянной ракушками и побелевшими от воды и солнца камнями. Не отпускало ощущение, что в любой момент под ногой могут щелкнуть хищные клешни, нацелившиеся на размякшую от воды пятку. На скалах впереди кто-то возился. Это оказался орлик — просто гигант по сравнению с той крохотной точкой, которую обычно видишь в небе. Он пытался взлететь с добычей в когтях, но крупная крачка тянула его к земле. Орлик взглянул на нас искоса, сверкнув глазом в сумерках, долбанул жертву клювом и поднялся ввысь. Крачка еще пищала, однако с распоротым брюхом уже не держалась на ногах. Эсекьель взял ее в руки и отнес к кромке воды. Море подхватило ее набежавшей волной, а на следующий вечер мы обнаружили обглоданный трупик — голова без глаз и мозга, крылья, лапы и хребет. Подняв глаза к небу, мы увидели парившего в вышине орлика. Он описывал короткие быстрые круги, чтобы не терять из виду кромку прибоя.

Там, в Амоланасе, в утренних туманах и вечерних невесомых облаках таяла наша надежда, искренность, единство наших душ. И я никогда не забуду сверкнувший испугом и бешенством глаз орлика — он был как черный вихрь, способный в один миг поглотить весь этот райский пейзаж и нас вместе с ним.

Визит второй

После отъезда Хосефины хожу сама не своя. Не потому, что без нее грустно, — после всех разговоров мне даже захотелось побыть одной. Своим приездом она разбередила горькие мысли о том, чего я лишилась: не только Эсекьеля, но и привычного образа жизни, опоры, ориентиров. Я теряю и теряюсь. Даже мои отношения с сестрой, которые она считает незыблемыми, постепенно меняются. Медленно, однако решительно. Хосефина докапывалась до правды в первую очередь из желания соединить прежнюю, привычную Амелию с незнакомкой, которая вдруг перед ней материализовалась. Сложно представить, как в итоге изменится в моих глазах Хосефина, однако реакция на мой развод показала ее не в лучшем свете. И она такая не одна. Большинство звонивших мне тоже мямлили что-то несуразное, будто ровная почва дружбы вдруг раскололась и им теперь приходится осторожно ступать между трещинами. Я стала для них подозрительной, ненадежной — непонятно, чего теперь от меня ожидать.

Они правы, я уже не та, что прежде. Для меня они тоже пока предмет размышлений — я ведь не знаю, к чему они придут и какими покажутся «другой» мне. Не исключено, что Хосефина в мою новую жизнь не впишется совсем. Это не значит, что я перестану ее любить или отрекусь от нее как от сестры, но в жизни моей, очевидно, происходят кардинальные перемены.

С самого приезда в Рунге тоска наваливается и уходит, когда ей вздумается, не спрашивая, удобно ли мне и крепко ли я стою на ногах. Она не ослабевает со временем, только пульсирует, угасая иногда вроде бы до полного исчезновения, но потом вновь набрасывается в самый неожиданный момент с прежней жестокостью. И даже если частота приступов с годами снижается, все равно они каждый раз уничтожают обретенную мной за это время уверенность. Знаю по гибели родителей. Стоит вспомнить полет на Ямайку за их телами и два одинаковых гроба, уезжающих в трюм самолета, и всю подготовку к похоронам, как сердце снова наполняется невыносимой горечью. Смерть папы с мамой, которых я бы не назвала хорошими родителями, оглушила меня так, будто я любила их без памяти. Смотрю на море и воскрешаю в своих мыслях этот кошмар, чтобы опять выплакать его. Однако вместо этого вязну в тумане разных чувств, и этот туман застилает настоящее, а прошлое превращается в едва различимый луч маяка.