Граница не знает покоя

С ходу бултыхаемся в воду, как в пучину. Горная, взбесившаяся от осенних ливней река, подхватывает нас и несет в сжатое скалами ущелье, бьет о берега и на крутом колене швыряет поодиночке в иглистые ловушки для форели.

Гитлеровцы, собаки, автоматные очереди остались на том берегу, а мы по ноздреватому скользкому известняку карабкались на перевал, скрытые от врага темными кронами могучих буков.

К вечеру ударил мороз, обледенела, вздулась одежда. Разожгли костер, обложив его булыжником. Греемся, пьем из одного котелка кипяток с настоем из кизиловых кореньев, делимся впечатлениями. Там, за речкой, на дороге, мы взорвали немецкий танк, пушку, уничтожили офицера и целый орудийный расчет. Они шли на Севастополь. Из железного потока врага мы вырвали клочок и растерзали его.

Ярко горят звезды над угрюмыми горами, отчетливо слышится нарастающий гул с запада, порой стонет вся земля.

— Ничего у них не получится, — говорит Иван Максимович Бортников — пожилой партизанский командир с рыжими усами, подпаленными снизу табаком.

Немецкие дивизии ошалело рвутся к морской крепости. Они идут по шоссейным дорогам, тропам, через перевалы и ущелья, ищут любую лазейку. Вдоль берега горят городки и поселки, над санаториями пляшут огненные языки, от их отсветов пламенеет море.

— Ох, у Байдарских ворот придержать бы их, — вздыхает Бортников. — Там двумя пулеметами можно уложить батальон.

— Это над Форосом, у тоннеля? — спрашиваю я.

— Там.

— Надо поручить Балаклавскому отряду, — уточняет командир.

Я пишу приказ, а через час наши связные идут по снежной пустынной яйле ближе к Севастополю.

Наш замысел опережают другие партизаны, но мы об этом узнаем значительно позже.

Лейтенанта Терлецкого вызвал командир пограничной части. Он стоит перед подполковником Рубцовым с усталыми глазами и вспухшим лицом.

— Где ваша семья, товарищ лейтенант?

— Эвакуировалась.

— Хорошо! — Подполковник кладет на плечи Терлецкого руку. — Отбери двадцать пограничников из своей роты и явись с ними ко мне через десять минут…

Никто не знал, зачем их выстроили так внезапно, но все чувствовали, что дело предстоит серьезное. Подполковник посмотрел каждому в глаза и еще больше посуровел.

— Боевую задачу знать должен каждый, — сказал он. — Через полчаса мы уйдем за Байдары, уйдем все, а вы останетесь и будете держать врага у тоннеля, держать целые сутки. Кому страшно — признавайся, осуждать не буду… — Подполковник вытер глаза платком, ждал. Строй молчал. Тогда он подошел к Терлецкому вплотную, лицом к лицу.

— Ежели что случится, семью будем беречь. Иди, Александр Степанович.

…В тесном ущелье гудят дальние артиллерийские взрывы. На каменном пятачке, нависшем над самой пропастью стоит табачный сарай — толстостенный, из звонкого известняка.

Внутри пусто, под ветерком шуршат сухие листья. Только на чердаке какой-то шум — там притаилось несколько наших бойцов.

Кто-то подходит к сараю, осторожно стучит прикладом в дверь. Стук повторяется все сильнее. Чужой говор, потом тишина. Неожиданная автоматная очередь прошивает дверь и затихает. Узкие пучки света от карманных фонариков обшаривают темные уголочки, переплетаются на потолке.

Гитлеровцы входят, рассаживаются. Один из них остается у дверей с автоматом наперевес.

Медленно подползает рассвет.

Глаза с чердака пересчитали солдат. Их было восемь — рослых, молодых, без касок, с автоматами на животах. Они спали. Где-то за стеной, подпрыгивая на сизых камнях, шумела река, а за ней, за крутой каменной стеной, гудели горы: под Севастополем просыпался фронт.

В этот уже привычный шум стали осторожно вплетаться новые звуки. Они шли издалека, вдоль дороги.

Немецкие машины ползли к тоннелю.

С чердака полоснул автомат. Ни один немец не успел подняться. Куча солдат только судорожно вздрогнула и замерла. Предсмертным стоном ахнул у дверей часовой.

— Забрать оружие, документы, а их швырнуть в пропасть! — крикнул Терлецкий и первым прыгнул с чердака. — Быстро!

Через четверть часа все было покончено, пол засыпан толстым слоем табачных листьев.

Рассвело. Терлецкий увидел тоннель с зияющей пастью. Ночной партизанский взрыв оказался слабеньким.

Там, где шоссе разделялось надвое — на Меллас и на тоннель — становились бронетранспортеры, из них высыпали солдаты. Один взвод пошел по правой стороне шоссе, а другой, прижимаясь к обрывам, скрылся в ущелье.

— Иоганн! — голос шел снизу.

— Не стрелять. Подойдут — штыком! — приказал Терлецкий.

— Иоганн! Иоганн! — голос уже хрипел у самых дверей.

Она скрипнула, приоткрылась, показалась каска и тут же покатилась по желтым табачным листьям.

Взводы подошли к тоннелю, облепили его. Солдаты сбились у зева, начали отшвыривать камни.

Одновременно ударили четыре пулемета. Тех, кто был у тоннеля, сдуло, как ветром. На камнях остались убитые.

…Прошло двадцать пять часов. Уже на табачном сарае не было ни чердака, ни дверей. Остался каменный остов, осталось в живых пять пограничников с Форосской заставы.

Терлецкий, черный от гари, в изорванной шинели, лежал за последним пулеметом.