Границы души

По улице метнулись врассыпную.

Снаряд упал на старый особняк,

И грохнулись пластом кариатиды.

Над грудой пламя вздыбилось как флаг.

Труба печная подняла кулак,

Грозя врагу отмщеньем за обиды.

Точеные обломки балюстрад

На землю полетели, как поленья.

Оборвалось зеркальное свеченье.

Средь мраморных столбов упал снаряд —

И началось в столбах столпотворенье.

Снаряд упал в сугробы, на бульвар —

И снег, как магний, вспыхнул за оградой.

Откуда-то свалился самовар —

С балкончика, наверно?..

И пожар,

Опять пожар.

И новый взрыв снаряда.

В каком часу еще влетит, крутясь,

Кого убьет и где

Кого разбудит?!

С утра из дальнобойных бьют орудий.

Шарахаются бронзовые люди,

Идут живые — не оборотясь.

* * *

Ольга жила за Балтийским вокзалом.

Были у Ольги отец и мать,

Койка под стеганым одеялом,

Полочка книг,

Со стихами тетрадь.

Все было просто и все по росту —

Как в ленинградских семьях живут:

Выезд с зарей на Васильевский остров

В Педагогический институт,

Летом — прогулки в сосновые чащи,

На поклонение к милым местам,

К волнам морским,

К ручейкам журчащим,

В лес, на простор,

К полевым цветам.

Всюду для Оленьки дом и место:

Взвихрив подола белый дымок,

Уже не дитя,

Еще не невеста, —

Бегала, скинув сандали с ног.

Ольга считала себя счастливой —

Как ей хотелось, так и жила.

В меру удачливой,

В меру красивой,

Неприхотливой и незлобивой,

Всеми любимой в семье была.

Старый отец в рабочей артели

Слесарем был — поднимался чуть свет.

Мать убирала дом и постели

И начинала варить обед.

Братья работали в цехе где-то.

«Счастье — сплеча молота́ми бить!..»

Ольга писала статьи в газеты —

Ей журналисткой хотелось быть.

И все сбывалось, о чем мечталось.

Не было в мире дружней семьи!

Что от веселой жизни осталось?!

До Ленинграда дошли бои.

* * *

Ольга не сразу стиснула зубы.

Голос не сразу начал грубеть.

Но помрачнели улиц раструбы.

Била тревогу трубная медь.

Кровь холодило с врагом соседство —

По вечерам горел горизонт…

За полчаса распростившись с детством,

Осенью братья ушли на фронт.

Дома остались сестренка Клара,

Старая мать, да отец, и она.

На ноги всех подняла война.

Немцы бросали на город пожары,

Шли в облаках за волной волна.

Ольга в шубейке и в полушалке

Лезла на крыши — дома стеречь,

Взвизгнув, метала вниз «зажигалки»:

Русской твердыни врагу не сжечь!

Строились доты и баррикады,

В сталь одевались улиц углы,

Через решетчатые ограды

Строго глядели стальные стволы.

Вскоре выехал в тыл на Волгу

Педагогический институт…

Ольга осталась.

Решила: «Не долго,

Немцы города не возьмут».

К горлу уже подступала блокада.

Чашу разлуки испив до дна,

С младшей дочерью из Ленинграда

Мать переправилась…

Так было надо.

Ольга осталась с отцом одна.

Сколько тебе в этот день минуло?

Каждый сходил за десяток лет…

В окна дуло и в щели дуло.

Молвила ты:

— Не поеду, нет!

* * *

Зиму эту не позабыть

Всем,

Кто вынес ее, кто выжил:

Больше стали мы жизнь любить,

Больше видеть и больше слышать.

Каждый дом наш окопом был —

Та же сырость

И тот же холод.

В наши жизни не заходил,

Нет, — хозяином был в них голод.

Долго будем после войны

По ночам стонать и метаться,

Долго будут со всей страны

Наши семьи домой съезжаться.

Зиму эту не позабыть.

Через десять лет, через двадцать

К детям в школы будут водить,

Как родных,

Гостей — ленинградцев.

* * *

Жизни теплились в нас

     в эти дни не сильнее свечи.

Дистрофия… Цинга…

     Ни кровинки, ни света в лице.

Нам побольше смеяться

     советовали врачи.

Говорили, что в смехе

     не счесть витамина «С».

Мы умели смеяться,

     хоть часто бывало невмочь.

Вспоминаю зенитчика…

     Осень. Дожди в ноябре.

Одурев от тревог,

     он встречал прибалтийскую ночь.

Распевал перед сном:

     «Не бомби ты меня на заре…»

Пел, кулак поднимая,

     угрожая врагу,

И в усталых глазах

     догорал исступленный огонь.

Спал он тут же, в палатке,

     на невском сыром берегу

Меж снарядов и гильз,

     положив в изголовье ладонь.

Помню ночь. Только мост,

     да студеная, в масле, волна.

Да узор чугуна,

     и булыжник — гора на горе…

Утром взвыли сирены,

     забилась под мост тишина,

Мы вскочили от сна:

     налетел-таки враг на заре.

Мы умели смеяться,

     и страшен был смех для врага.

Из палатки зенитчик

     шагнул, разминая ладонь,

Вскинул к небу глаза,

     сбросил пакли клочок с сапога.

Встал на пост

     и открыл по фашистским машинам огонь.

Схватка длилась минуты,

     а сталь невтерпеж горяча.

Два иль три самолета

     расчет орудийный подбил…

И зенитчик запел,

     но теперь он не пел, а рычал:

— Я ж тебе говорил:

     «На заре ты меня не бомби!»

* * *

Мать за хлебом в магазин ушла, —

Над Невой едва-едва светало, —

И, как часто в эти дни бывало,

По дороге где-то умерла.

Дети оказались взаперти,

Как в гробу, откуда не уйти.

Старшей, Вале, было восемь лет,

Шесть без мала худенькому Толе,

Вадику — четыре-пять, не боле.

Посидели. Начали скучать.

Кулаками стали в дверь стучать.

Захотели скоро есть и пить.

Стали ложками о стулья бить.

Но никто не слышит, не идет,

Словно вымер в доме весь народ.

Инея на стеклах седина —

Улицу не видно из окна.

Вдруг под койкой, как сухой камыш,

Зашуршало что-то… —

Может, мышь?

Вадик ожил, юркнул под кровать,

Крикнул:

— Валя, помоги поймать!

Вылез в паутине до ушей:

В Ленинграде нет давно мышей.

Посмотрела Валя на ребят —

Слезы затуманивают взгляд.

Восемь лет ей.

Взрослая она

И за маму отвечать должна.