«Грант» вызывает Москву

— Да, да, Штуцер. Так вот, когда угроза для Снежко миновала, он начал всячески выказывать свою преданность немецкой администрации. Но у русских есть хорошая пословица: «Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет». Так и этот Снежко. Три дня назад на тральщике был адъютант адмирала Пиц. Снежко ему нашептал — а как он шептал, все видели, — что покраска палубных построек произведена без предварительной грунтовки. Пиц сообщил это мне, и я заставил рабочих в нескольких местах снять краску. Но грунтовка была сделана. Тогда я, знаете, подумал, не затеяно ли все это, чтобы затянуть ремонт, и буквально взял этого Снежко за горло. За покраску соскобленных мест рабочие, естественно, ничего не получили. Немного раньше Снежко сообщил майору Каппу, будто крановщик и трое рабочих хотели свалить кран с рельсов. Майор Капп остановил работы и целый день вел следствие. За этот день рабочие тоже не получили ни копейки, а подозрение не подтвердилось. Были и другие случаи.

Релинк выслушал Шрагина очень внимательно и даже несколько раз наклоном головы как бы выразил согласие с ним. Но потом сказал:

— Мне остается только добавить, что Снежко подозревал на тральщике саботаж и сигнализировал об этом. Более того, я считаю себя виновным в его смерти. Я очень занят и не смог оперативно отозваться на его сигнал. Но мне интересно: вы окончательно отказались от мысли о возможности саботажа?

— Я допускаю возможность саботажа, — спокойно ответил Шрагин. — Это постоянный и логический фактор, и, кстати, вы напрасно вините себя в смерти Снежко, — вы просто не в силах быть всюду, где может возникнуть опасность саботажа.

Релинк вынужден был проглотить это, по возможности не морщась, и он явно не сразу нашел, что ответить. И вдруг спросил:

— А разве вы не несете ответственность за организацию работ?

— По должности я лицо наблюдающее.

— А по совести?

Шрагин, смотря в глаза Релинку с открытой неприязнью, сказал:

— У вас есть основания подозревать, что моя совесть не чиста? Тогда этот разговор должен продолжаться в вашем служебном кабинете.

— Однако разговаривать с вами, не позавтракав, дело нелегкое. Вы же должны понимать, какая у меня должность. Я всегда, везде вместе со своей должностью, — улыбнулся Релинк.

Они простились, казалось, довольные друг другом. Но каждый из них долго и придирчиво вспоминал этот разговор.

Шрагин еще раз убедился, что Релинк — очень опасный противник. На душе у него было тревожно, как у человека, который только что прошел по опасной горной тропе и еще ощущает холод пропасти.

Релинк после этого разговора испытывал к Шрагину только возросшее любопытство: перед ним был редчайший, если не единственный, экземпляр советского человека, которому, по всем данным, он должен был доверять без всякого сомнения. Но одновременно он не мог отказаться от чисто профессиональной привычки смотреть на Шрагина глазами следователя. У него, что называется, в крови было любимое выражение рейхсминистра Гиммлера: «По утрам мне хочется допросить самого себя». Да, Релинку очень хотелось бы допросить этого странного инженера, именно странного и, во всяком случае, единственного в своем роде. Послушная и четко организованная память подавала ему воспоминания о его первом разговоре со Шрагиным в том немецком доме с глупой хозяйкой-немкой. Тогда Шрагин очень убедительно объяснил природу своего поведения. В одесском деле он оказался правоверней немцев. И вот этого-то Релинк не мог допустить и тем более понять. Он решил немедленно дать приказ своему агенту Марии Любченко усилить наблюдение за Шрагиным.

Шрагин и Величко сидели на скамейке в прохладном сумраке церкви, возле аляповатой иконы, изображающей идущего по воде Христа.

— Напишите эту листовку сами, у меня нет времени, — говорил Шрагин. — Смысл такой: на заводе убит некто Снежко. Его смерть поучительна. Он остался в городе, считая, что, если не лезть в политику, можно жить в ладу и с оккупантами. В заботах о собственной шкуре он, как и следовало ожидать, стал предателем и попросту агентом гестапо. Патриоты вынесли ему смертный приговор и привели его в исполнение. Вечный позор изменникам, вечная слава патриотам Родины! Понятно?

— Чего ж тут не понять, — отвечал Величко. — Одним гадом меньше — воздух стал чище.

Простившись с Величко, Шрагин сделал большой крюк по городу. Ему нужно было попасть на улицу, где на кирпичном заборе мог оказаться условный знак о том, что в город пришло сообщение от товарищей, ушедших к партизанам. Почти ежедневно Шрагин проходил здесь, но знака не было. А сейчас еще издали он увидел возле забора знакомую фигуру Григоренко. От предчувствия беды Шрагин невольно замедлил шаг.

Они поздоровались, как могли это сделать случайно встретившиеся знакомые, и медленно пошли вместе.

— С ночи стою тут вместо метки, до того дошел, Игорь Николаевич, бога молил, чтобы вы пришли… — нервно начал Григоренко.