Граждане

С внезапной тревогой вспомнил он день своего приезда в Варшаву, когда он вышел из вагона, как завтрашний победитель, с твердым намерением стать большим человеком — в сущности, это было его единственным желанием. Да, таков был его багаж — перевязанный веревкой чемодан, набитый мечтами об успехе. И все, что он делал потом, носило на себе то же самое клеймо. Порой он это понимал, но не хотел в этом признаться. Отгонял беспокойные мысли, защищался от самого себя, твердя: «Партия, правительство, Народная Польша…» Пожалуй, слишком часто он повторял эти слова!

— Вздор! — в испуге пробормотал Павел, как человек, ощутивший неожиданно прикосновение к затылку чьего-то холодного пальца.

Он попробовал себя высмеять: все это — сомнения мягкотелого интеллигента, червяк, которого надо в себе раздавить. Ведь каждому хочется добиться в жизни того, о чем он мечтает. Ленин учил, что это — обязанность коммуниста. Ленин, который, наверное, так же когда-то в первый раз вышел из поезда на петербургском или московском вокзале и потом шагал по улицам с тощим студенческим чемоданом… «Дурак, с кем вздумал себя сравнивать!» — тут же рассердился Павел. Мечты Ленина были о будущем мира, всего человечества, им не было границ в пространстве и времени, и уж, наверное, Ленин совсем не думал о себе. Павел помнил, как отец говаривал, пощипывая черные усики: «Ленин для меня сделал больше, чем господь бог. Бог сотворил меня нищим и отверженным, а Ленин сделал человеком». Стать ленинским человеком нелегко, это Павел знал. Такой человек не создан в седьмой день творения. Он создан веками тяжких испытаний, он сам себя вылепил из земли, напоенной потом и кровью. Все доставалось ему труднее, чем другим, и до него никто в мире не отведал такой терпкой горечи, но он был тверд и неподатлив, как земля, и ничто не могло его сломить.

«А мне все доставалось легко, — думал Павел. — И вот теперь я сломился, как тросточка. Да, сломился под напором первых настоящих испытаний и не умею доискаться их причины. А где она, в чем? Во мне самом». — Так он размышлял, и сердце у него щемило. «Я пошел по самой легкой дороге — за Лэнкотом».

Он больше не щадил себя. Он занят был мучительным, кропотливым анализом своих ошибок. Глубже всего скрыты в человеке источники его поражений: легче найти иголку в стоге сена.

Павел шел вперед по Новому Свету, и с каждым шагом его все сильнее охватывало отчаяние. Он часто останавливался, терзаясь такими тяжелыми сомнениями, что хотелось бежать куда глаза глядят, только бы вырваться из их круга. Но они его не оставляли. Он начинал сознавать, что в глубине его души корни честолюбивых стремлений сплелись с самыми заветными мыслями о партии, о революции. Да, он допустил, чтобы эти корки срослись между собой, — и оттого сам рос криво. Должно быть, это поняли и некоторые люди в редакции. Почему именно его сумел обмануть Лэнкот, его и никого другого? Да потому, что он, Павел, сам полез к нему в руки, как самонадеянный глупец, в погоне за успехом и лестью. А другие, конечно, смотрели на это с презрением. Ну, вот он и оказался на поводу у оппортуниста. Неудивительно, что Лэнкот воспользовался своей удачей. Кто бы на его месте не сделал этого? А там уже оставалось только головой кивать: «Хорошо, прекрасно, пиши, Чиж, партия смотрит на тебя». И Чиж, как дурак, верил и писал.

В домах Краковского Предместья уже было темно, только гостиница «Бристоль» сияла огнями. У входа ее стояли в ряд автомобили, и огни отражались в никелевых частях и лакированной поверхности кузовов.

«К чему я, собственно, стремился? — корил себя Павел, стоя в тени дерева напротив «Бристоля». — К тому, чтобы когда-нибудь подкатывать сюда в предоставленной мне машине? Псякрев! Хороши мечты коммуниста!»

Он дошел до жестокости в расправе с самим собой, находил в ней какое-то неистовое удовлетворение. Теперь, когда он зашел так далеко, он хотел сделать окончательные выводы. Чуть не с ненавистью смотрел он на автомобили у подъезда. На некоторых были опознавательные знаки иностранных посольств. — Вот кому я уподобился! — прошипел Павел при виде блестящего лимузина с американской регистрационной табличкой. Шофер его в эту минуту открывал дверцу двум мужчинам, вышедшим из гостиницы.

«Неправда, — тут же вступился за себя Павел. — Я ведь этого не хотел!»

Но он был уже во власти сурового озарения, которое помогло ему увидеть всю лживость его «правды». Он понял, что в конце его неверного пути стояли такие вот люди, и путь этот привел бы его к ним, если бы он продолжал идти слепо, видя только себя одного. Они, как волки на распутье, подстерегали каждого, кто сбился с дороги.

Павел отшатнулся, ослепленный светом фар. Машина повернула к Новому Свету.

— Что я с собой сделал? — шептал он. — Что я сделал!