Граждане

— В том-то и дело, что ты ничего не понимаешь! Садись. Сегодня я отметок не ставлю. Да, Рехнер, еще один вопрос: как оценивал твои успехи профессор Моравецкий?

— В полугодовой ведомости у меня «отлично», — ответил сбитый с толку Рехнер.

Постылло сделал иронически сострадательную мину и развел руками:

— Да-а, — протянул он, смакуя каждое слово, — в таком случае нечему и удивляться… Да, все совершенно ясно… Чего тебе, Видек?

Видек встал с третьей скамьи, напряженно выпрямившись, немного побледнев. Звонок, возвестивший в эту минуту конец урока, заглушил его слова. Но он повторил их:

— Вы не должны так поступать, пан профессор, — произнес он среди полной тишины. — Я… я протестую.

Постылло сошел с кафедры. Он тоже побледнел и одно мгновение прищуренными глазами в упор смотрел на Видека.

— Об этом мы с тобой поговорим в кабинете директора! — сказал он резко.

— Свинство! — громко проворчал кто-то в конце зала.

Постылло остановился на пороге. Он в эту минуту и в самом деле напоминал разъяренного хомяка.

— Встать! — скомандовал он, поджав губы.

Встали только несколько подхалимов на первых скамьях. По рядам пошел глухой ропот презрения.

— Я сказал: встать! — повторил Постылло тихо, а глаза его так и шныряли по лицам учеников.

Они стали подниматься медленно и неохотно, шаркая ногами. Когда все встали, раздался голос Видека:

— Налево кругом!

Человек двадцать вмиг поняли его и дружно повернулись спиной к учителю.

— Налево кругом! — повторил Видек высоким, звонким голосом.

Снова пошел по залу скрип скамей, шарканье. Трусов повертывали силой. Поднялся шум, толчея. Постылло выбежал из зала. Семьдесят учеников, все еще стоя спиной к двери, задорно и возбужденно грянули хором песню «Миллионы рук…»

— Очень недурно, Вейс! — одобрительно сказал Свенцкий. — По истории Польши ты мог бы хоть завтра сдать экзамен. А теперь, — с явным удовольствием обратился он к Збоинскому, — скажи мне, ошибка природы, что тебе известно о связи между польским и русским национально-освободительным движением в девятнадцатом веке?

Збоинский, косясь на него из-под растрепанного рыжего чуба, начал со связи партии «Пролетариат» с русскими революционерами.

— А до того? — спросил Свенцкий, качая головой. — До того, по-твоему, ничего не было?

Збоинский, промямлив что-то о Герцене и Ворцелле, запнулся и умолк.

— Ну? — грозно настаивал Свенцкий.

— Декабристы, — шопотом подсказал Вейс.

Свенцкий спрыгнул со стола.

— Да, декабристы, — заговорил он, шагая по комнате. — Декабристы… Помните, как о них сказал Моравецкий? «Пять славнейших звезд в истории Европы». Он любит про них спрашивать. Запомните хорошенько имена пяти повешенных: Рылеев… Пестель…

— Муравьев-Апостол, — басом подхватил Шрам.

— Бестужев…

— Каховский…

Вейс добавил тихо:

— Когда вешали одного из них — кажется, Пестеля, — веревка оборвалась. В таких случаях применяется закон о помиловании. Но его повесили вторично.

Наступило молчание. Свенцкий вдруг остановился посредине комнаты.

— Слушайте, — сказал он сердито. — Я хочу все понимать и знать. Ясно? Хочу мыслить и ничего не принимать на веру…

Он не договорил и отвернулся к окну. Никто не понял, зачем он это говорит.

— Внимание! — сказал Антек, включая радиоприемник.

Все посмотрели на будильник. Было ровно половина девятого. Раздался голос диктора:

— Через минуту мы будем передавать судебный процесс Адама Дзялынца и его сообщников, представших перед воеводским судом по обвинению во вредительских действиях, направленных против Народной Польши.

Глава шестая

1

Голос Дзялынца сначала показался Моравецкому каким-то новым, изменившимся, но не прошло и двух-трех минут, как он узнал знакомый ему уже столько лет холодный, металлический его тембр. Да, говорил Дзялынец.

Нелегко было Моравецкому освоиться с тем, что случилось. Голос, выходивший из небольшого эбонитового ящика, принадлежал человеку, который еще недавно, сидя вот тут, в кресле, брал из рук Кристины чашку чая. В этом самом кресле сидел Дзялынец несколько лет назад, слушая трансляцию судебного процесса фашиста Добошинского, обвиняемого в шпионаже. И когда огласили смертный приговор, он презрительно пожал плечами: «Бандит… Методы времен Барской конфедерации. Даже безумцы у нас какие-то косные».

Сначала Моравецкому показалось, что голос Дзялынца доходит непосредственно из зала суда, и суд происходит именно сейчас. Ясно слышно было шуршание бумаг на столе и глухое покашливание в публике. Только потом он сообразил, что это отдельные моменты процесса записаны на пленку, и то, что он слышит, происходило несколько часов назад.

В обрывки показаний Дзялынца через почти регулярные промежутки врывался баритон комментатора. Его объяснения имели характер обличительный, а временами саркастический. Этот третий голос — после голосов подсудимого и судьи — был как бы голосом невидимой инстанции, существующей наряду с законом, и с ним Моравецкому труднее всего было мириться. Быть может, потому, что диктор говорил с аффектацией второстепенного актера.