Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле

Каждый день в обители был строго размерен. Колокольный звон не давал забыть многочисленных служб, скудных трапез, долгих часов непременного молчания. В начале третьего часа пополуночи монахов и послушников будил гулкий колокольный звон — призыв к всенощной. В дормитории — общей спальне послушников — все просыпались, зевали, потягивались. Монахи-надзиратели торопили встающих. Начинался день, заполненный молитвами, пением псалмов, назидательными беседами, многотрудными уроками, подчиненный суровым предписаниям и правилам. Трудно подолгу молчать, трудно говорить тихо, трудно ходить, низко опустив глаза, трудно никогда не смеяться, трудно не задавать вопросов. Родной дом близко, но отпроситься туда нелегко. И домашние тоже не часто выбирались к Джованни. Дела, заботы. Да и чувствовали они себя в стенах обители стесненно. Недалеко ушел Джованни от родного дома, а стена обители стоит между ним и его близкими высокой преградой. Он еще не монах, но уже совсем и не деревенский подросток. Как говорить с ним, неизвестно.

Джованни тосковал, особенно когда просыпался и видел себя среди чужих. Другие послушники были старше, провели в обители больше времени, привыкли. Они из разных концов Италии, у каждого свое наречие, а по-латыни далеко не все объяснялись так свободно, как Джованни. Они плохо его понимают, а он плохо понимает их. Отрадны были некоторые занятия в школе, но суровы наказания за малейшую провинность. За незнание Джованни наказывать не приходилось: изучение псалтыря, церковное пение, начала богословия, основы грамматики, свободные искусства давались ему легко. Чисты и без ошибок были его записи, сделанные вначале острым грифелем на восковых дощечках, позже чернилами на бумаге. Но и ему случалось провиниться: то засмотрится в окно, то перебросится словом-другим с соседом, то подскажет кому. За это били линейкой по рукам — боль от такого наказания подобна ожогу, рука вспухает. За провинности более серьезные пороли розгами. Пороли жестоко. Послушники шепотом рассказывали, что в одной обители тот, кому предстояло такое наказание, был послан на черный двор за розгами, но вместо того, чтобы покорно принести их, поджег монастырь. Никто не знал, что стало со смельчаком. Впрочем, вслух его называли не смельчаком, а грешником, Джованни подумал об этом послушнике, что хорошо бы иметь такого друга.

Многое в обители Джованни по душе: прекрасный сад, аккуратные внутренние дворики, расчищенные дорожки, посыпанные песком, тенистые и тихие уголки, прохладные полутемные переходы внутри обители, чистота. Особенно нравились ему кельи самых старых и уважаемых братьев. В них все создано для ученых занятий. При келье дворик, отделенный от других высокой стеной. Здесь можно гулять, дышать запахом цветов, ухаживать за ними, не видя никого вокруг себя, не общаясь ни с кем, кроме птиц, У кельи прихожая. Там стоит таз, вода для него поступает из-за стены, где прислуживающий монаху послушник наливает ее в воронку, вставленную в отверстие каменной кладки: глядеть на моющегося монаха никому не подобает. Некоторым самым почитаемым братьям позволяется даже принимать пищу в своей келье. Они могут целыми днями ни с кем не разговаривать, предаваясь в одиночестве размышлениям. Хорошо это или плохо? Наверное, для ученых занятий хорошо. Когда-нибудь и у него будет такая келья.

Некогда в Плаканике, как и в других обителях, была мастерская письма. Целыми днями переписчики в полнейшей тишине списывали книги Священного завета и отцов церкви, рубрикаторы размечали текст красными черточками, иллюминаторы рисовали красивые инициалы в началах глав, украшали их затейливым орнаментом. Но с той поры, как на севере в Германии изобретено книгопечатание, о котором идут споры — от бога оно или от дьявола, — мастерские закрылись. Только самые старые монахи помнили предания о порядках в скриптории, да в библиотеке хранились искусным почерком написанные и дивно изукрашенные книги.

Монах, ведавший библиотекой, дозволил Джованни бывать в библиотеке. Джованни с величайшей охотой помогал ему расставлять книги. Отдельно самые большие — in folio, отдельно поменьше — in quarto, отдельно маленькие — in octavo. Он дивился толстым томам в тисненых кожаных переплетах, застежкам, украшенным чеканкой. Бережно стирая пыль с книги, иногда он украдкой раскрывал ее на середине и погружался в чтение. Рукописные читать ему было поначалу трудно, потом привык. А печатные с самого начала читал легко, хотя дивился, что в разных книгах латынь выглядит, — да и звучит, если прочитать вслух, по-разному.