Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле

За несколько следующих дней, когда он, затравленный, бродил по округе, не решаясь войти ни в один дом, был еще один светлый час. От погонщика мулов, с которым он заговорил на дороге, он узнал, что, хотя всюду хватают людей, главных заговорщиков не нашли, так толкуют в народе. Они ушли в горы. Если это так, если речь идет о Мавриции и Дионисии, если они добрались до фуорушити, если им удастся уговорить тех выступить… Если, если, если…

От напряжения, от ночевок под открытым небом Кампанелла совсем расхворался. Старая лихорадка мучила его. Надо хоть несколько ночей провести под кровлей. Он был счастлив, когда нашел дом, хозяин которого согласился дать ему приют. Здесь его и схватили солдаты из испанского конного отряда.

Глава XLIV

Кампанелла проснулся, задыхаясь от ужаса. Приснилось, что ему отрубили руки и они с тяжелым стуком упали на каменный пол застенка. Он открыл глаза и сразу все вспомнил. Со вчерашнего дня он — пленник. Его везут в тюрьму. Руки, туго связанные толстыми веревками, онемели. Он осторожно попробовал пошевелить пальцами и подвигать кистями. Одеревеневшие руки не слушались его. Отвратительное ощущение, памятное по прежним арестам. Он с трудом поднял связанные руки над головой, так что хрустнуло в лопатках, и начал трясти ими. Едва он почувствовал первое покалывание крови, пришедшей в движение, как конвойный прикрикнул на него и сильно толкнул в бок древком пики. И этот окрик для острастки и этот удар тоже знакомы. Ему еще и не то предстоит.

Светало. Накануне вечером отряд стражников, конвоировавший Кампанеллу, едва начало темнеть, остановился на привал. Боялись, что ночью на дороге пленника могут отбить. Начальник отряда и часть конвойных расположились в харчевне постоялого двора, выгнав оттуда прочих посетителей, у которых и без того при виде испанских солдат кусок в горле остановился. Остальные сменялись в карауле. Пленному вынесли ломоть хлеба и миску варева — пусть управляется со связанными руками как хочет. Харчевник, пожалев арестанта, выслал ему кружку вина с мальчишкой-поваренком. Солдаты, злые оттого, что им нужно сторожить на улице арестанта, в то время как другие сидят за столом, пьют и поют, кружку отняли, вино выплеснули, мальчишку прогнали в тычки, а хозяина обругали. Им зачтется и пинок, который ни за что ни про что достался ребенку, и смех, с которым они выгнали крестьян из харчевни, и его распухшие, стертые до крови руки. Зачтется. Непременно зачтется. Но когда? Доживет ли он до этого? На это мало надежды. Даже если турки решатся на высадку.

Кампанелла сидел на земле, прислонившись к стволу старого платана, выбрав позу, при которой не так ныло избитое тело, не так болели руки и ноги. Он заставил себя съесть немного хлеба и, наклонившись к земле, отхлебнуть из миски глоток варева. Они заставляют его лакать, как пса. И это им зачтется. Для того, что предстоит ему сегодня, едва отряд снова двинется в путь, нужны силы. Это только начало… От утреннего тумана, надвинувшегося с гор, было холодно. Кампанелла зябнул, лицо его, искусанное москитами, горело. Неожиданно пленник, удивив стражника, усмехнулся. Подумал вдруг, что за день до того, как его схватили, ему исполнился тридцать один год. Не оказался бы он последним..

Отряд начал собираться в путь. Солдаты без шляп и колетов, в рубахах с закатанными рукавами высыпали во двор, умывались из водопойной колоды, в которую слуга харчевника натаскал воды, причесывались, закручивали и фабрили усы, поили лошадей, задавали им овса, седлали и вьючили их, перекрикивались и перебранивались. Многое в их языке было понятно. Кампанелла улавливал обрывки их разговора, даже понимал их шутки. Кто-то жаловался, что вчера перепил, голова трещит, над другим подтрунивали, что ему пришлось расстаться со вдовушкой, назначившей ему свидание, третий ругал тесные сапоги. Разговоры как разговоры. Люди как люди. Но как менялись они, когда подходили к пленнику! Менялись даже голоса. Горло превращалось в глотку, созданную, чтобы изрыгать грубую брань. Из всех слов в языке оставалось только «нельзя! назад! не смей!». Молодой солдат с прекрасным тонким лицом пинал его так же, как старый уродливый капрал, — и на обоих лицах появлялась одна и та же гримаса — тупой злобы и торжествующей безнаказанности.