Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

Трактир под «Красным львом» на улице на этой,
Сзывает в погребок всех путников с монетой.
Там черный портер есть, там Калверта бочонки[137]

,Хлыщи из Друри-Лейн[138], беспутные девчонки.
Там в задней комнате есть Скрогена обитель,
В нее не проникал судебный исполнитель.
Сквозь узкое окно туда сочится свет:
Там, под лохмотьями, спал Скроген, наш поэт.
Там пол, посыпанный песком, скрипит тревожно,
Картинки жалкие на стенках видеть можно:
Насчет игры в гусек[139], и про двенадцать правил.
Что мученик-король[140] нам некогда оставил.
Лубочный календарь висел там, наконец,
И в профиль принц Вильгельм[141] — известный всем храбрец.
Камин был точно лед, и, не согретый славой,
Вновь Скроген созерцал узор решетки ржавой.
Лишь пепел видел он, взор опуская вниз,
Вверху ж — в зарубках весь — был надкаминный фриз:
За молоко, за эль, за стирку двух рубашек...
А на камине — пять разбитых чашек.
Поэт не лавром был увенчан — колпаком,
Который, впрочем, днем служил ему чулком...

Последняя строка, видимо, настолько его восхитила, что он не в силах был далее продолжать.

— Нет, вы только послушайте, господа, — воскликнул он, — как это написано! Спальня у Рабле[142] в сравнении с этим — сущий вздор!

Который, впрочем, днем служил ему чулком...

Сколько музыки, смысла, правды и натуральности в каких-нибудь двенадцати слогах.

Он был слишком поглощен восхвалением собственной персоны, чтобы заметить, как остальные кивали друг другу, перемигивались, пожимали плечами, едва сдерживали смех, всем своим видом выражая презрение. Когда же он начал спрашивать их мнение, то услышал одни похвалы. Тот клялся, что поэма неподражаема, другой уверял, что она чертовски хороша, а третий в восторге кричал: «Carissimo!»[143][144]. Наконец, обратясь к председателю клуба, поэт сказал:

— Позвольте, господин Крив, узнать ваше мнение?

— Мое, — ответил тот, выхватывая рукопись из рук сочинителя, — Да захлебнуться мне этим стаканом вина, если я когда-нибудь слышал что-либо равное этому! Я уверен, — продолжал он, сворачивая рукопись и засовывая ее в карман автора, — что вас ждет великая слава, когда поэма выйдет в свет, а потому, с вашего разрешения, я положу ее к вам в карман. Мы не станем злоупотреблять вашей добротой и не заставим вас читать дальше; ex ungue Herculem[145][146], благодарствуем и на этом, благодарствуем.

Автор предпринял две-три попытки вновь извлечь свою рукопись, но всякий раз председатель успевал схватить его за руку, пока, наконец, стихотворец не принужден был уступить, сесть на место и удовольствоваться похвалами, за которые он заплатил.

Когда эта буря стихов и пылких похвал утихла, один из присутствующих не замедлил переменить предмет беседы, выразив удивление, что есть еще такие болваны, которые отваживаются в наше время заниматься поэзией, в то время как и за прозу-то платят гроши.

— Поверите ли, господа, — продолжал он, — только за последнюю неделю я сочинил шестнадцать молитв, двенадцать непристойных историй и три проповеди, и все по шесть пенсов за штуку; но, что самое удивительное, издатель остался в убытке. В прежние времена я за такие проповеди получил бы приход, а ныне,, увы, у нас не осталось ни благочестия, ни вкуса, ни юмора. Положительно, если в этом году дела не изменятся к лучшему и нынешнее правительство не совершит каких-нибудь глупостей, которые дадут нам повод поносить его, то я вернусь к прежнему своему ремеслу и вместо того, чтобы давать работу печатному станку, вновь сам за него встану.

Весь клуб единодушно присоединился к его сетованиям, сойдясь на том, что худших времен еще не бывало. А какой-то господин добавил, что знать, не в пример прежнему, не желает теперь подписываться на новые сочинения.