Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

Однако, отец, не подумайте, что это смятение чувств вызвано столь ничтожной причиной, как любовь. О нет, я никогда не дам повода и предположить, что ваш сын и ученик мудрого Фум Хоума может унизиться до недостойной страсти. Меня лишь возмущает, что такое совершенство достанется столь не заслуживающему его.

Да и тревожусь я не за себя, а за красавицу-христианку. Когда я размышляю о жестокости, того, кому она предназначена, то жалею ее, о как жалею! Когда я думаю, что ей, рожденной повелевать тысячью сердец, придется довольствоваться властью только над одним, то мною овладевает чувство простительное, ибо оно рождается из благожелательности ко всем людям! Я знаю, что человечность и особенно сострадание всегда вас радуют, а потому и не стал скрывать, сколь тронули меня несчастья прекрасной чужеземки. Ее судьба заставила меня на время забыть о собственном безнадежном положении. Изверг с каждым днем лютует все сильнее, и любовь, которая у других смягчает нрав, в нем, по-видимому, только разжигает свирепость.

Прощайте!

Письмо XXXVI [Письмо от него же. Прекрасная пленница согласилась стать женой своего господина.]

Хингпу, раб в Персии, — странствующему китайскому философу Альтанчжи, через Москву.

Гарем ликует: прекрасная рабыня Зелида, наконец, согласилась принять магометанскую веру и стать одной из жен сластолюбивого перса. Невозможно описать восторг, которым сияют кругом все лица. Всюду звучит музыка и царит праздничное оживление. Самый жалкий из рабов словно забыл о своих оковах и радуется счастью Мостадада. Здесь раб для хозяина, как трава, которую мы топчем; во всем покорствуя господину, они с безмолвным усердием служат ему, горюют его горестями и веселятся его удачам. О небеса, как много нужно, чтобы сделать счастливым одного человека!

Двенадцати самым красивым рабам, в том числе и мне, приказано торжественно отнести хозяина в брачную опочивальню. Огонь благовонных светильников озарит все вокруг, как днем; за огромные деньги наняты танцовщицы и певицы; свадьба приурочена к наступающему празднику Барбура[176], и тогда сотни золотых таэлей[177] будут розданы бесплодным женщинам, чтобы те молились о ниспослании потомства новобрачным!

Как всесильно богатство! Сотне слуг, в душе проклинающих тирана, велено изображать веселье, и они веселятся. Сотне льстецов велено присутствовать на торжестве, и они услаждают его слух хвалами. Красота, всевластная красота ищет признания у богатства и едва удостаивается ответа. Даже любовь, и та ходит у него в прислужницах, и даже, если страсть притворна, она носит личину искренности, а чем может в этом случае превзойти ее и неподдельная искренность? Чего еще желать богачу?

Великолепный наряд жениха уступает только дивному наряду невесты. Шесть евнухов в драгоценных одеждах проводят своего господина к брачному ложу. Шестеро дам, блистающих истинно персидской пышностью одеяний, торжественно разденут невесту. Им вменяется в обязанность приободрить ее, освободить от всех обременительных украшений и одежд, за исключением последнего платья, которое так замысловато перетянуто лентами, что его не так-то просто снять; с ним она должна неохотно расстаться по велению самого счастливого обладателя ее прелестей[178].

Мостадад, отец, совсем не философ, и все же он и в невежестве своем всем доволен. Его рабов, верблюдов и наложниц не счесть, и он не желает более того, что имеет. За всю свою жизнь он не прочитал ни одной страницы Мен-цзы, и тем не менее все рабы в один голос твердят, что он счастлив.

Простите мне слабость моей природы, но бывают мгновения, когда сердце мое восстает против велений мудрости и жаждет такого же счастья. Но к чему мне его богатство с невежеством в придачу? Быть таким, как он, не знать духовных радостей, не знать высшего счастья — делать счастливым ближнего, не уметь приобщить прекрасную Зелиду к философии!

Как! Неужели я, поддавшись страсти, откажусь от золотой середины, мировой гармонии и неизменной сущности ради какой-то сотни верблюдов, сотни рабов, тридцати пяти породистых лошадей и семидесяти трех красавиц! Нет, лучше испепелите меня, унизьте паче самых униженных. Отрежьте мне ногти, о всеблагие небеса, если я снизойду до такого обмена! Как! Отречься от философии, которая учит меня смирять страсти, а не удовлетворять их, учит вовсе очистить душу от их бремени, учит и в страшных муках хранить безмятежность духа. Отречься от философии, которая и сейчас врачует мое сердце и дарует покой; отречься от нее ради других наслаждений! Никогда, никогда, даже если соблазн убеждал бы меня голосом самой Зелиды!