Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

И вот в то время как я рассматривал возбужденные лица и наблюдал, как одни зеваки протискивались в первые ряды, а другие довольствовались тем, что успевали увидеть из-за спин и голов, как одни восхищались четырьмя чернокожими лакеями, торчавшими на запятках кареты, другие же — лентами на лошадиных шеях, мое внимание вдруг привлек к себе человек, который показался мне гораздо занятней самой процессии. Это был бедняк сапожник, который сидел в своей лавочке на углу и прилежно трудился, не замечая толпы вокруг. Это равнодушие пробудило во мне любопытство, а так как я нуждался в его помощи, то и решил прибегнуть к услугам этого философа[315]. Узнав, в чем дело, он пригласил меня войти и, положив башмак на колени, принялся молча чинить его.

— Послушай, друг мой, — сказал я, — как ты можешь работать, когда мимо проходит такая пышная процессия?

— Пышная-то она пышная, господин хороший, — ответил сапожник, — и глазеть на нее охотники найдутся. Только мне-то что толку от ее пышности? Вы ведь не знаете, что значит быть сапожником, и хорошо, что не знаете! Кусок хлеба у вас есть, можете себе разгуливать да смотреть по сторонам с утра до ночи, ведь дома-то вас ждет горячий ужин. А пустись-ка я гоняться за этими разряженными господами, только голод разыграется, а он, господи помилуй, у меня и дома велик и уж нагуливать его незачем. Вы вот обедаете по четыре раза на дню, да еще ночью ужинаете, и мне с вас пример брать не к чему. Нет, сударь, коли господь призвал меня в этот мир чинить старые башмаки, я к этим разряженным господам не имею касательства, а они ко мне. Заметив мою улыбку, он продолжил:

— Видите эту колодку, сударь, и молоток? Так эти колодка и молоток — два моих самых верных друга на свете. Иных друзей у меня нет, хотя мне друзья очень бы пригодились. А у знатных господ иной раз бывает по пятьсот друзей, затем что им они без надобности. Покуда я верен молотку да колодке, мне не на что жаловаться, а стоит мне поглазеть на всякие там процессии, как опостылеет мне мое ремесло, на сердце становится тяжело и рука не поднимается.

Эти его слова только раззадорили мое любопытство, и мне захотелось узнать побольше о человеке, которого Природа сотворила философом. А потому я незаметно заставил его разговориться о его жизни.

— Я странствую вот уже пятьдесят пять лет, — начал он. — Сегодня я здесь, а завтра, глядишь, меня уже здесь нет, ибо, на свое горе, в молодости я очень любил перемены.

— Стало быть, вы путешественник? — прервал я его. — Нет, путешествиями похвастать я не могу, — ответил он. — Сколько помню, за всю мою жизнь я только трижды покидал родной приход, но уж тут нет такой улицы, на которой я бы в свое время не жил. Стоило, мне обосноваться на одной улице, как непредвиденное несчастье или желание испытать судьбу уводило меня на добрую милю от прежних заказчиков и какой-нибудь другой сапожник неудачливее занимал мое место и богател. А когда один из них умер в прежней моей лавке, так у него в поясе нашли целых семь фунтов и семь шиллингов, и все в золотых монетах.

Я невольно усмехнулся, слушая об этих путешествиях у домашнего очага[316], и спросил его, был ли он когда-нибудь женат.

— А то как же, сударь, — воскликнул он, — шестнадцать долгих лет! И тяжко мне приходилось, бог свидетель! Моя благоверная вбила себе в голову, что единственный способ преуспеть в этом мире — это копить деньги, а потому заработаю я за неделю всего три шиллинга, она уж обязательно припрячет все, что ей удастся забрать в руки, хотя неделю потом мы голодали.

Первые три года мы с ней из-за этого ссорились чуть ли не каждый день, и мне всегда удавалось настоять на своем. Но она была упрямая и продолжала прятать деньги. Наконец, я устал ссориться и настаивать на своем, и уж тут она принялась копить, пока я от голода чуть не протянул ноги. От такого ее поведения я с горя зачастил в трактир. Там сидел я с теми, кому тоже свой дом опостылел, и пил, пока были деньги, а потом пил в долг, пока верили, и в конце концов однажды, когда меня не было дома, явилась к нам трактирщица и вручила жене длиннющий счет, который разбил сердце моей благоверной. После ее смерти я обшарил всю нашу лавку, но она так ловко запрятала деньги, что я так и не нашел ни единого фартинга.

К этому времени мой башмак был уже починен, и потому, уплатив бедному ремесленнику за труды и сверх того вознаградив его за повесть, я поспешил домой для того, чтобы продлить полученное от этой беседы удовольствие, пересказав ее моему другу.

Прощай!

Письмо LXVI [Различие между любовью и благодарностью.]

Лянь Чи Альтанчжи — к Хингпу, через Москву.