Гражданская война в России. За правду до смерти

Не случайно поражения 1915 г. отчетливо проявили новую тенденцию, формировавшуюся в армии, – стремление солдат к миру и нарастание на этой почве раскола между офицерством и солдатами. Офицеры уже в феврале 1916 г. писали с фронта: «Дух армии пал, это факт неоспоримый. Об этом лучше всего можно судить здесь, в окопах… Жажда мира разлагает дух армии… Вера в помощь младшего офицерского состава не может оправдаться. Ведь мы сидящие в окопах, – “обреченные”. Офицеры это чувствуют так же, а может быть и сильнее, нижних чинов»{395}. Другой офицер в январе 1917 г. в письме лидерам оппозиции Милюкову и Маклакову сообщал: «Если мир не будет заключен в самом ближайшем будущем, то можно с уверенностью сказать, что будут беспорядки. Люди, призванные в войска, впадают в отчаяние не из малодушия или трусости, а потому, что никакой пользы от этой войны не видят»{396}.

Накануне Октябрьской революции английский посол Дж. Бьюкенен с раздражением писал: «Военный министр Верховский подал в отставку. Он всегда заявлял, что для того чтобы удержать войска в окопах, им необходимо сказать, за что они воюют, и что, следовательно, мы должны опубликовать свои условия мира»{397}. Цели войны были уже определены в тайных договорах между державами Антанты. Но, как замечал тот же Дж. Бьюкенен: «если русским солдатам скажут, что они должны воевать до тех пор, пока не будут достигнуты цели, указанные в этих соглашениях, то они потребуют сепаратного мира»{398}. Да что там полуграмотные солдаты, великий князь Александр Михайлович восклицал: «Кто в России готов оставить свой дом и родных, чтобы воевать за возврат Франции Эльзаса и Лотарингии?»{399}

«Напряжение войны оказалось расползшейся и плохо организованной Российской империи не под силу, – констатировал Г. Уэллс. – Русские солдаты шли в атаку без поддержки артиллерии и порой без патронов; офицеры и генералы совершенно их не щадили. Какое-то время люди терпели, как терпят боль животные, но и у самого невежественного человека есть свой предел. Армия заразилась глубоким отвращением к царизму»{400}. И прежде всего к его ближайшему, к солдатам, олицетворению – офицерам.

* * *

Вопрос о мире раскалывал армию на две части: меньшую кадровую, профессией которой была война, и превосходящую ее в десятки раз солдатскую массу. Для солдат, вчерашних крестьян, в отличие от офицеров, война представляла собой невыносимое, бессмысленное бремя, бойню. Английский ген. Э. Айронсайд, в этой связи позже напишет: «русские войска более других устали от долгой войны, но здесь не появилось ни одного национального героя, как это произошло после революции во Франции. Я думаю, что подлинной причиной была глубокая пропасть, разделявшая офицеров и солдат»{401}.

Тенденции, копившиеся с 1915 г., из потенциальной энергии тихо зреющего недовольства превратились в кинетическую энергию взрыва во время Февральской революции, которую современники воспринимали не иначе, как солдатский бунт{402}. «События 27–28 февраля и последующее отречение императора Николая II от престола, – отмечает С. Волков, – открыли дорогу ненависти и насилия и стали началом Голгофы русского офицерства. На улицах Петрограда повсеместно происходили задержания, обезоруживания и избиения офицеров, некоторые были убиты. Когда сведения о событиях в столице дошли до фронтов, особенно после обнародования пресловутого “Приказа № 1”… там началось то же самое. Какое влияние это оказало сразу же на боеспособность армии, свидетельствует телеграмма главкома Северного фронта от 6 марта «Ежедневные публичные аресты генеральских и офицерских чинов, производимые при этом в оскорбительной форме, ставят состав армии, нередко георгиевских кавалеров, в безвыходное положение…» «Гражданская война началась с тех февральских дней. То, что пережито офицерами в те месяцы, никогда не могло изгладиться из их памяти…»{403}