Гражданская война в России. За правду до смерти

Деникин полностью отдавал себе отчет в этом, однако «предрешение» казалось ему страшней: «Перед правительством оставались бы и тогда неразрешимые для него вопросы: невоюющая армия, непроизводительная промышленность, разрушаемый транспорт и… партийные междоусобицы, а кроме этого было еще и крестьянство, занятое “черным переделом”… “Непредрешение” и “уклонение” от декларирования принципов будущего государственного устройства…, были не “теоретическими измышлениями”, не “маской”, а требованием жизни. Вопрос этот чрезвычайно прост, если подойти к нему без предвзятости: все три политические группировки противобольшевистского фронта – правые, либералы и умеренные социалисты – порознь были слишком слабы, чтобы нести бремя борьбы на своих плечах. “Непредрешение” давало им возможность сохранять плохой мир и идти одной дорогой, хотя и вперебой, подозрительно оглядываясь друг на друга, враждуя и тая в сердце – одни республику, другие монархию; одни Учредительное собрание, другие Земский собор, третьи “законопреемственность”»{478}.

Но в еще большей мере политика «непредрешенчества» была ориентирована на союзников. На это прямо указывал командующий чехословацким корпусом ген. Р. Гайда, варившийся в гуще событий, в своем сообщении военному департаменту США: «Колчаковское правительство не может удержаться у власти, и если союзники будут помогать ему, это будет величайшей исторической ошибкой. Правительство делится на две части: одна выпускает прокламации и распространяет сообщения для иностранного потребления о благожелательном отношении правительства к созыву Учредительного собрания и готовности осуществить его созыв, другая часть тайным образом строит планы и заговоры с целью восстановления монархии»{479}.

За лозунгом «непредрешения» не стояло никаких реальных, созидательных идей, в него не верили даже те, кто шел умирать за «белую идею». По словам самого Деникина, осенью 1918 г. оба его ближайших помощника заявили ему, «что работать под лозунгом Учредительного собрания они считают для себя невозможным. Это было убеждение, широко распространенное в военной среде и правых кругах, где понятия “учредилка” и “учредиловцы” встречали презрительное отношение»{480}. В итоге, констатировал атаман П. Краснов, «генерал Деникин не имел ничего на своем знамени, кроме единой и неделимой России… В Учредительное собрание уже никто не верил, потому что каждый понимал, что его фактически не собрать»{481}.

Бывший командующий Кубанской армией ген. А. Шкуро в связи с этим отмечал: «Смешно сказать, но приходилось искать добровольческую идеологию в застольных спичах и речах, произнесенных генералом Деникиным по тому или другому случаю; простое сравнение двух-трех таких “источников” убеждало в неустойчивости политического мировоззрения их автора и в том, что позднейший скептицизм и осторожность постоянно аннулировали первоначально обещанное»{482}.

«Тогда я ни во что не верил, – вспоминал один из лучших генералов Белой армии Я. Слащов, – Если меня спросят за что я боролся и каково было мое настроение, я чистосердечно отвечу, что не знаю… Не скрою, что в моем сознании иногда мелькали мысли о том, что не большинство ли русского народа на стороне большевиков, – ведь невозможно же что они и теперь торжествуют благодаря лишь немцам и т. п. Но эти мысли я как-то трусливо сам отгонял от себя и противопоставлял им слухи о восстаниях внутри России и т. п. Это было ужасное время, когда я не мог сказать твердо и прямо своим подчиненным, за что я борюсь»{483}.

«Главная внутренняя проблема отдела пропаганды, – констатировал другой участник событий Н. Карпов, – заключалась в том, что ему нечего особенно было пропагандировать, не было позитивных лозунгов, которые бы воодушевляли население и несли разложение в ряды красных войск»{484}.

Чего же тогда хотели белые?