Гражданские войны

128. Когда в таких приготовлениях дошло уже до девятого часа дня,[453] два орла, слетевшиеся между двумя войсками, стали биться друг с другом; наступило глубочайшее молчание. Но когда орел, находившийся со стороны войска Брута, был обращен в бегство, пронзительный крик поднялся в войске противников, и с обеих сторон были подняты знамена. Нападение было неистовым и жестоким. Стрел, камней, метательных копий у них было несколько меньше, чем это было обычно на войне, не пользовались они и другими приемами военного искусства и строя. Бросившись с обнаженными мечами врукопашную, они рубили и были рубимы, вытесняли друг друга из строя, одни скорее, чтобы спастись, чем чтобы победить, другие — чтобы победить, а также под влиянием убеждений полководца, вынужденного ими к сражению. Много было крови, много стонов; тела убитых уносились, и на их места становились воины из резерва. А полководцы, объезжая и осматривая ряды, поднимали настроение войска, убеждали работавших потрудиться еще, а изнуренным ставили смену, так что бодрость передних рядов все время обновлялась притоком новых сил. Наконец, войско Цезаря или от страха перед голодом — оно боролось особенно энергично — или благодаря счастью самого Цезаря — и воинов Брута не за что было бы упрекнуть — сдвинуло с места вражеские ряды, как если бы опрокинуло какую-то тяжелую машину. Сначала враги отступали шаг за шагом, осторожно, но когда боевой порядок их стал нарушаться, они начали отступать быстрее; а когда с ними вместе стали отступать также и стоявшие во втором и третьем рядах, они, смешиваясь все вместе в беспорядке, теснились и своими и врагами, непрерывно налегавшими на них, пока, наконец, не обратились в бегство. Войско Цезаря, твердо держась в это время данного им приказания, стремилось завоевать ворота с большой для себя опасностью — оно подвергалось обстрелу сверху и спереди, — пока ему не удалось оттеснить пытавшуюся войти в ворота толпу врагов, которые бежали к морю и на горы через реку Зигакт.

129. Обратив врагов в бегство, полководцы распределили между собою все, что еще оставалось сделать: Цезарь должен был захватывать бежавших из лагеря и сторожить самый лагерь, Антоний следил за всем и нападал на всех — на бегущих, на тех, кто еще держался, на все остальные их лагери, одновременно подавляя все своим неистовым натиском. Боясь, как бы военачальники, ускользнув от него, не собрали нового войска, Антоний разослал всадников по всем дорогам и по окраинам поля битвы с приказанием хватать всех бегущих. Когда это задание было распределено между участниками, группа всадников устремилась на гору с фракийцем Раском, посланным с ними, так как он знал все дороги; окружив все укрепления и утесы, они охотились за бежавшими и поджидали тех, кто находился внутри. Другая часть преследовала самого Брута. Увидев, что воины Антония неуклонно наступают, Луцилий явился к ним и, выдавая себя за Брута, просил вести его не к Цезарю, а к Антонию: вследствие этого воины еще больше укрепились в мысли о том, что это — Брут, избегающий своего непримиримого врага. Узнав, что ведут Брута, Антоний вышел ему навстречу, соображая, как следует ему встретить его, если принять во внимание и судьбу этого человека, и вместе с тем его высокое положение, и его доблесть. Но когда Антоний приблизился, Луцилий, смело обратившись к нему, сказал: "Брут не пойман, и никогда не будет поймана доблесть пороком; а я, обманув вот этих людей, стою здесь перед тобой". Антоний, видя, что всадники смущены, успокаивая их, сказал: "Добыча, которую вы мне поймали, не хуже, а лучше той, за которую вы ее приняли, поскольку друг лучше врага". И он поручил Луцилия заботам одного из своих друзей, а впоследствии, приняв его к себе, обращался с ним как с верным другом.

130. Между тем Брут бежал в горы с достаточным количеством воинов, собираясь ночью вернуться в лагерь или спуститься к морю; но так как все было окружено сторожевыми постами врагов, он в полном вооружении заночевал вместе со всеми. Рассказывают, что, глядя на звезды, он сказал: "Зевс, пусть не скроется от тебя тот, кто является виновником всех моих бед",[454] подразумевая, конечно, Антония. Эти слова, как говорят, и сам Антоний произнес во время своих личных несчастий, раскаиваясь в том, что, имея возможность быть союзником Кассия и Брута, он сделался слугою Октавиана. Теперь и Антоний ночевал вооруженным около укреплений, устроенных против Брута, сложив вал из снесенных вместе трупов и добычи. А Цезарь, трудившийся до полуночи, ушел вследствие болезни, передав Норбану охрану лагеря.