Гребень Клеопатры

Вскоре снова послышалась музыка. Эдит Пиаф. «Гимн любви». Мрачная песня о любви. Мари подошла к книжной полке и провела пальцами по корешкам. Сказки о принцессах и рыцарях. Потом она присела на кровать Фредерика. Он мертв. А может, Фредерик не погиб в той аварии? Может, он умер уже давно, потому что был не в силах видеть людей, которым на него наплевать. Может, его сердце вспыхнуло от ненависти и превратилось в пепел, унесенный вдаль ветром.

Глава двадцать четвертая

Мари лежала под мягким пуховым одеялом. Взгляд ее блуждал по деревянному потолку. Наверное, Фредерик когда-то тоже разглядывал эти доски. Никогда уже ей не оказаться с ним в одной постели. Он не пришел к ней в тот вечер. Слишком поздно она это предложила.

В соседней кровати лежала Анна. Мари чувствовала, что та тоже не спит. Возможно, думает об изысканном ужине, который им подали на фарфоровых тарелках, и о вине в старинных хрустальных бокалах. Мишель Андре приготовила рыбу, рататуй и мелкий картофель, причем ничего не пролила и не перепутала. Анна спросила, давно ли у нее начались проблемы со зрением. Та ответила, что зрение ухудшалось постепенно с тридцати лет, и скоро она ослепнет окончательно.

Она произнесла это абсолютно равнодушно, словно ее это вообще не касалось, и тут же сменила тему, спросив, что они думают о ее сыне, с кем еще он общался, кроме них двоих, и что могло заставить его покончить с собой. Но в ее вопросах не слышалось ни горя, ни даже интереса, и они отвечали так же холодно. Мари упомянула про «Фата-моргану» и сообщила, что Михаэль тоже приедет на похороны. Анна рассказала о кафе, о том, как они работали вместе с Фредериком, но ни словом не обмолвилась о «Гребне Клеопатры».

Мари попыталась улечься поудобнее. Матрас провисал, она заметила это, еще когда ложилась. Трудно будет уснуть, даже после нескольких бокалов хорошего вина, выпитых за ужином — не для удовольствия, а чтобы забыться. Странная мысль пришла ей в голову: скоро Рождество.

— Ты думаешь, это Фредерик застрелил отца? — спросила Анна в темноте.

«Хорошо, что она не видит моего лица», — подумала Мари.

— Не знаю, — шепотом ответила она. — Но если и так, я могу его понять. Убить твоих любимых ручных зверьков, а потом заставить их съесть… — у нее не было сил договорить, и она закусила губу до крови. С этого все и началось. Не ей рассуждать о том, кто прав и кто виноват… Пора научиться прощать. — И все же нет, — прошептала Мари, боясь, что Мишель может подслушать их разговор. — Нет, я не верю, что он стрелял. Ведь все сошлись на том, что это был несчастный случай или самоубийство.

— Хочешь сказать, каков отец, таков и сын? Даже если они не родные.

— По-моему, такого человека вообще трудно назвать отцом.

— Семейный тиран. Эгоист, который думал только о себе и своих так называемых правилах, не желая знать о чувствах и желаниях других.

Мари не знала, кого Анна имеет в виду — отца Фредерика или Дэвида. Слишком много общего у этих двух мужчин. Она ничего не ответила, вспоминая рассказ Мишель о несчастном случае на охоте.

— Я тоже в это не верю, — нарушила молчание Анна. — Если Фредерик и способен был убить человека, то ему следовало застрелить ее, Мишель. Хотя это бессмысленно. Она давно уже мертва. Холодная и бесчувственная. Такая скрытая жестокость гораздо страшнее явной агрессии. Жестокие поступки — это ужасно. Но стоять рядом, смотреть на все это и не вмешаться — на мой взгляд, еще хуже. Меня от нее тошнит.

— Мертвая, говоришь? Как чучела животных? Как Эльса Карлстен?

— Нет, мертвая — значит без души. Встреча с этой женщиной — один из самых неприятных моментов в моей жизни. Помнишь, как она рассказывала о смерти дочери? С абсолютно бесстрастным выражением лица. За чаем с бутербродами. Словно это не имеет к ней ни малейшего отношения.

— Я согласна с тобой. Но, думаю, жизнь ее матери в Париже была настоящим адом. И во время войны, и позже. Кто знает, как сильно они бедствовали. А потом Мишель переехала сюда. Совсем юная и уже беременная. Представь, каково ей было оказаться в чужой стране совсем одной! А потом она вышла замуж за садиста. И всю жизнь скрывала, что сын не от него. Потом потеряла второго ребенка… Наверное, окаменеть для нее было единственным способом выжить. Эльса Карлстен решила действовать, а Мишель Андре предпочла отстраниться и ничего не чувствовать.

Потерять ребенка. Ничего не чувствовать. Мари слышала, как Анна ворочается в постели.

— Как ты можешь ее защищать! Единственное, что в ней хорошего — это то, что она подает приличное вино.

— Я ее не защищаю! Она вызывает у меня отвращение. Но потерять ребенка… — Мари замолчала. Наверное, Анна думает о Фандите.

Мари почувствовала, что ее ступни наконец начинают согреваться. Она была согласна с Анной. Мишель не вызывала у нее никакой симпатии. И все же эту женщину можно было понять.

Из гостиной снова донеслась музыка. Бодрая и откровенно вульгарная. «Трехгрошовая опера».

Мари снова подняла взгляд к потолку.