Гребень волны

– Отсюда все и пошло, – сказал он.

– До чего банально! – возмутилась Марси. – Чем провинилась рука? Она только и занята была, что строила, лепила, рисовала…

– Но всегда при ней находилась голова, которая приспосабливала дело рук для убийства. Почему так происходит?

– Это же прошлое, – передернула плечиками Марси. – Зачем думать об этом сейчас?

– Теперь я не убежден, что прошлое так уж бесповоротно покинуло нас, – мрачно сказал Кратов. – Все время долетает эхо.

Марси вдруг тоненько пискнула, вцепилась Кратову в руку и сделала такое движение, словно хотела спрятаться за него. Глаза ее округлились.

– Ты что? – спросил Кратов благодушно.

– Там… на стоянке, – прошептала девушка.

Кратов обнял ее за плечи и поцеловал в золотистый хохолок на макушке.

– Иди в наш гравитр, – сказал он ласково и в то же время непривычно твердо. – Иди туда и жди меня. И ничего не бойся. Это МОЯ работа, – упредил он ее вопросы.

Марси сомнамбулической походкой, изредка оглядываясь и спотыкаясь, покорно пошла к стоянке.

Странное существо, похожее сразу и на человека, и на гигантское вздыбленное насекомое в алом хитиновом панцире, проводило ее взглядом круглых лиловых глаз. Оно сидело в кабине обычного земного гравитра, распахнув дверцу и высунув наружу длинные конечности, закованные в некое подобие рыцарских лат.

– Я пришел, – сказал чужак на астролинге, самом распространенном из галактических языков.

Часть пятая Скучная работа

1.

Старшее Солнце было могучее. Багровое, в черных оспинах от дряхлости. Глядеть на него можно было в упор, даже не щурясь. Толку от Старшего Солнца, следовало заметить, было немного.

Но у красного гиганта, на его счастье, имелся маленький ослепительный спутник, Младшее Солнце, выписывавший по небу хитрые вензеля, – не потому, что имел игривый характер, а благодаря странностям орбиты самой планеты. И его подсветки вполне хватало на то, чтобы сделать день – днем, а не вечными сумерками, как это и случалось порой в других звездных системах с другими мирами. А заодно и на то, чтобы выжечь всю поверхность планеты в песок. Песок мелкий, вязкий и въедливый. Проникающий в любую щель, омерзительно хрустящий на зубах, покалывающий между лопаток. И вдобавок – могильного серого цвета. Первооткрыватели назвали планету Псамма, что по-гречески означает «песок». У них не было выбора: с орбиты глазу не являлось ничего более примечательного, нежели сплошная серость, то там то тут вздыбленная длинными покатыми сеифами.

Почему здешние песчаные холмы получили прозвище именно сеифов, а не барханов, дюн или, например, даунов – Кратов не знал. Да и было это сейчас ему совершенно безразлично.

Он сидел в тесноватом кресле «гоанны», легкой гравитационной платформы, положив руки в упругих металлизированных перчатках на пульт управления. Похрустывал проклятым песком между сомкнутых зубов и мысленно уговаривал себя не беситься.

Это оказалось не так просто.

Костя был упакован в скафандр высшей защиты, модель «Сэр Галахад». В полном соответствии с правилами личной безопасности, сочиненными каким-то идиотом, никогда на Псамме не бывавшим и, вполне вероятно, вообще ни разу не покидавшим пределов собственного кабинета. Скафандр давил тяжким гнетом. К тому же он не вписывался в кресло «гоанны», в обычных условиях довольно комфортабельное, причиняя тем самым дополнительные неудобства.

Вдобавок, в Косте не ко времени взыграл бес неповиновения. Ну, не настолько, чтобы начисто попрать все кодексы и инструкции. Однако же, он побудил Костю откинуть забрало «галахада», дабы вдохнуть чистого воздуха полной грудью… В итоге было наглядно продемонстрировано, что, возможно, означенные инструкции придумываются не всегда идиотами, но как раз для дураков. Раскаленный воздух рвал горло почище акульей кожи. И не так досаждала безумная жара – с ней справлялись встроенные терморегуляторы, да и сам Костя предусмотрительно отрегулировал свой теплообмен, – как проклятый песок. Мгновенно набившийся в рот, в уши и, самое подлое, за шиворот.

Платформа прытко неслась над серой пакостью, ныряя в ложбины между сеифами. Спутник Кратова в этом путешествии, картограф Гвидо Маони, молча клевал наглухо задраенным шлемом в кресле пассажира. Ему в своем «галахаде» было прохладно, покойно и уютно. Как улитке в раковине.

«Что я злюсь? – думал Костя. – Все детство провел в пустыне. По уши в песке. Вырос там, можно сказать, как саксаул! Если вспомнить, каким я заявлялся домой с гулянок – мама всегда ждала меня с пылесосом наперевес… Вроде бы радоваться должен, что на чужой планете немедля угодил в привычные, родные условия. Так нет же! Сижу, как идолище поганое, исхожу адской смолой, которую того и гляди выплесну на товарищей. Старших по возрасту и опыту, между прочим. Старательно, умело и, главное, безропотно исполняющих свой профессиональный долг. И не преступающих всуе ни единого из существующих предписаний. В отличие от отдельных своенравных долдонов…»