Гребцы галеры

Чепуха какая-то. Чуть приспускаю боковое стекло, запаливаю сигаретку, нагло пользуясь тем, что начальница дрыхнет. Мы плутаем среди мелких перелесков по извилистой грунтовке. Запах цветущего клевера не в силах заглушить даже табачный дым. Клевер здесь почему-то ярко-голубой, и, глядя на залитые им луга, кажется, что это качается отражение яркого неба в спокойной воде озер.

Свет в асфальте вечернем тает,
Встанешь рядом, поднимешь руку,
И замрет грузовик у края…

Нет, не то. Не то и не так. А пахнет-то, пахнет! Совсем как дома. Лечь бы сейчас в траву и лежать на спине долго-долго, провожая взглядом прозрачные перья медленно плывущих облаков… Может, остановить машину да лечь? Вот просто лечь да лежать, и гори все синим пламенем…

Пошарил за сиденьем, потом за другим, с сожалением понюхал пустую бутылку. Отправил ее в окошко, окурок — за ней. Окурок унесло назад, он долго катился по асфальту, рассыпая оранжевые искры. Путаница образов неожиданно выстроилась в отчетливую картинку, будто фишки в детской мозаике, и вдруг стихотворение предстало совершенно законченным. Словно не я его придумал, а оно всегда было именно таким, только разорванным на кусочки, которые следовало правильно сложить.

Я так упивался строчками, родившимися совершенно неожиданно, что не обратил внимания на то, что мышка давно уже проснулась и, пристроившись напротив, внимательно меня разглядывает.

— Шура, что ты там бормочешь?

— А? — не сразу включился я.

— Полностью погружен в себя. На внешние раздражители реагирует неадекватно. Взгляд отсутствующий. Наводит на мысли, знаешь ли. То середь ночи с кем-то беседуешь, то этакий вот аутизм… Может, попросить Абраамыча? Он тебя в спокойную палату определит, где больных поменьше, — подначивала Рат. — Нет, правда, что с тобой?

— Стихотворение вот сочиняю.

Люси отпрыгнула в притворном испуге на самый дальний от меня конец приборной доски.

— Ну, если это не продуктивная симптоматика, то я — торфяной суслик, клянусь шерстью на моем хвосте!

— Не много же ты потеряешь, в случае чего. Сразу видать закоренелую клятвопреступницу.

— Положим, пару волосков там найти можно — никак выщипать не соберусь. Совсем за собой следить перестала. Все потому, что мужики на бригаде такие — не ухаживают за дамой, вот и неохота за внешностью доглядывать. Может, ты хоть мне стихи посвятил?

— Увы, нет, — ответил я честно.

— Все равно огласи.

— Вы бы сперва за рацию подержались, господа, — встрял в разговор Патрик, — не переменилось ли чего.

— Разумно, — согласилась наша миниатюрная командирша и повелела отзвониться на Центр.

— Все в порядке, — бросил я трубку, — по-прежнему возврат на базу. Читать, что ли?

Мышка кивнула.

Я начал:

Руку поднимешь — у края замрет грузовик.
Синий степной горизонт, как надежда, далек.
Каждый живет так, как жить в этой жизни привык,
Веря, что кто-то зажег для него огонек.
Где-то он есть. И стремишься его ты искать.
Где-то он есть. Но не можешь его ты найти.
И ты встаешь, приготовившись руку поднять,
Возле дороги. У края. В начале пути.
Пахнет мазутом. К бетону прилипла звезда.
Ленту разметки резина протектора жрет.
Мы отправляемся, сами не зная куда
В даль. В неизвестность. К огню, что, наверное, ждет.

— Нет, все-таки у вас с этим делом намного лучше, — вздохнула Рат по окончании декламации, — счастливый вы, двуногие, народ. Талантливый. Сколько у вас чудесных стихов! Когда я была там, у вас, в Мичигане…

— Не у нас, — хором отозвались мы с Патриком.

— Все равно у вас. Я слышала столько прекрасной музыки, песен! Правда, есть такие, что чуть не до судорог доводят — но, может быть, это просто я так устроена, а вам в кайф?

Я улыбнулся, припомнив кое-какие образчики тяжелого рока.

— Да нет, я тоже не все перевариваю. А что, у тебя дома совсем музыка и песни отсутствуют? Ты всегда напеваешь что-нибудь из земного репертуара.

— Почему, есть. Только у нас какой-нибудь талант редок, как жемчужина. А у вас завались. Вон даже мой фельдшер стихи пишет. А петь мы любим, отчего же…

— Спела бы что-нибудь. Свое только. Интересно послушать.

— Хм… — Мышка задумалась на минутку. Присела на задние лапки и тоненько стала напевать печальную протяжную мелодию:

Костар, костар, эриш салада,
Саламорэ, саламорэ, хет мера у то…
Саламона, костар, дет менэ ке ро,
И панарэ фере той мано, мано…

Мне представился почему-то клин журавлей, молча плывущий в оранжевом предзакатном небе.