Итак, у Тютчева, мол, есть стихотворения, выражающие принципиальную «замкнутость» и «изолированность» личности, но в то же время есть и другие, где «личные душевные движения» представлены, напротив, как «проявления жизни мирового целого». Последнее, в общем, верно, однако никак нельзя согласиться с тем, что для достижения этого результата Тютчев будто бы поставил перед собой цель «передать не свои
особенные, индивидуальные переживания», а, якобы преодолев их, отказавшись от них, «постичь глубины объективного бытия».То явление, которое обозначается словом «соборность», рождается именно тогда, когда «глубины объективного бытия» свободно и естественно сливаются с глубинами существования личности, и чем глубже самораскрывается личность, тем полнее ее единство с «жизнью мирового целого».
И если выразиться кратко и просто, в основе тютчевского творчества лежало стремление соединить, слить свое глубоко личное переживание бытия с переживаниями каждого, любого человека и всех людей вообще – то есть, если угодно, с мировым целым. В своем стихотворении на смерть Гёте поэт так определил основу превосходства германского гения над современниками:
На древе человечества высокомТы лучшим был его листом…С его великою душоюСозвучней всех на нем ты трепетал!Итак, высшая цель – быть наиболее «созвучным» с «великою душою» всего «древа человечества». Могут возразить, что этой цитаты недостаточно для доказательства тезиса о владевшем Тютчевым стремлении к единству с «мировым целым», со всеми и каждым человеком. И вот здесь-то и уместно или даже необходимо обратиться к самим тютчевским текстам, к форме его поэзии, где наглядно, осязаемо запечатлено это властное стремление.
Все знают, что лирическая поэзия воплощается, как правило, в речи от первого
лица в единственном числе – в речи от «я» (в ней употребляются также «меня», «мне», «мое» и т. д.). Между тем для глубоко лирической поэзии Тютчева типично, как это ни странно на первый взгляд, множественное число – речь от «мы» (и также «нас», «нами», «о нас», «наше» и т. д.). Количество приводимых мною далее «примеров» этой формы речи у Тютчева, возможно, покажется чрезмерным; но, во-первых, немногие цитаты могут быть поняты как некие случайные исключения, а во-вторых, вполне уместно привести многочисленные строки великого поэта, которые своим сияньем напомнят о тех десятках стихотворений, откуда они извлечены:И мы плывем, пылающею безднойСо всех сторон окружены…Когда, что звали мы своим,Навек от нас ушло…Но силу мы их чуем,Их слышим благодать…Что в существе разумном мы зовемБожественной стыдливостью страданья…Как увядающее мило!Какая прелесть в нем для нас…Кто без тоски внимал из насСреди всемирного молчанья…И тяготеющий над намиНебесный свод приподняли…И бездна нам обнаженаС своими страхами и мглами…Но, ах, не нам его судили:Мы в небе скоро устаем…Она с небес слетает к нам —Небесная к земным сынам…Нам не дано предугадать,Как слово наше отзовется…Та непонятная для насИстома смертного страданья…Стоим мы смело пред Судьбою,Не нам сорвать с нее покров…Своей неразрешимой тайнойОбворожают нас они…Лишь в нашей призрачной свободеРазлад мы с нею сознаем…Как нас не угнетай разлука,Но покоряемся мы ей…Чему бы жизнь нас ни учила,Но сердце верит в чудеса…Когда дряхлеющие силыНам начинают изменять…Две силы есть – две роковые силы,Всю жизнь свою у них мы под рукой…Природа знать не знает о былом,Ей чужды наши призрачные годы…