Грех и святость русской истории

…Помню я церковь убогую,
Стены ее деревянные,
Крышу неровную, серую,
Мохом зеленым поросшую.
Помню я горе отцовское:
Толки его с прихожанами,
Что угрожает обрушиться
Старое, ветхое здание.

Часто они совещалися,

Как обновить отслужившую
Бедную церковь приходскую;
Поговорив, расходилися,
Храм окружали подпорками,
И продолжалось служение.

В ветхую церковь бестрепетно

В праздники шли православные —
Шли старики престарелые,
Шли малолетки беспечные,
Бабы с грудными младенцами.
В ней причащались, венчалися,
В ней отпевали покойников…

Синее небо виднелося

В трещины старого купола,
Дождь иногда в эти трещины
Падал: по лицам молящихся
И по иконам угодников
Крупные капли струилися…

Дело, конечно, не только в таких прямых обращениях Некрасова к религиозно-церковной «теме». Ведь и та скорбно-победная песнь о страдании, которая слышится в большинстве некрасовских творений, нераздельно связана, о чем уже шла речь, с тысячелетней православной традицией, восходящей еще к святомученикам Борису и Глебу…

Одно соображение в связи с этим. Некрасова, бывало, упрекали в том, что он чрезмерно усиливал и гиперболизировал в своей поэзии тему страдания. И в самом деле – в поэме «Балет» (1866), например, Некрасов говорит как о безмерно тяжком испытании об обычном рекрутском наборе в деревне. Между тем, хотя солдатская служба тогда, в 1860-х, длилась 7 – 10 лет, на нее попадали всего четыре-шесть человек из тысячи (!) молодых крестьян, то есть полпроцента (поэтому и срок службы был долгим). И все же Некрасов создает поистине «космическое» трагедийное действо (я привожу только небольшие его фрагменты):

…В январе, когда крепки морозы
И народ уже рекрутов сдал,
На Руси, на проселках пустынных
Много тянется поездов длинных…

Как немые, молчат мужики,

Даже песня никем не поется,
Бабы спрятали лица в платки,
Только вздох иногда пронесется
Или крик: «Ну! чего отстаешь? —
Седоком одним меньше везешь!..»

…Скрипом, визгом окрестности полны.

Словно до сердца поезд печальный
Через белый покров погребальный
Режет землю – и стонет она,
Стонет белое снежное море…
Тяжело ты – крестьянское горе!

…Чу! клячонку хлестнул старичина…

Эх, чего ты торопишь ее?
Как-то ты, воротившись без сына,
Постучишься в окошко свое?…

Такое разрастание горя и страдания до вселенских масштабов очень характерно для некрасовской поэзии. Но сегодня уместно сказать о глубоком провидческом смысле этой поэзии, о захватившем Некрасова предчувствии того, что выпало на долю русского крестьянства через полвека после кончины поэта, когда оно в самом деле вступило на тяжелейший, истинно голгофский крестный путь, как бы оправдывая свое старинное самоназвание – «крестьянство»…

Нужно прямо признать, что в XX веке не нашлось поэта, который – пусть не для печати – сказал бы об этом страстном испытании так же глубоко и сильно, как предсказал о нем Некрасов. И, осознав это, мы с особенной остротой чувствуем всю жгучую необходимость некрасовской поэзии.

Для понимания истинной сути творчества Некрасова исключительно важны размышления Достоевского. Можно без всякого преувеличения сказать, что в зрелые годы Достоевский и Некрасов были прямыми политическими и идеологическими врагами, но тем более замечательна оценка, которую высказал Достоевский после кончины поэта.

Он начинает с сопоставления Некрасова с Пушкиным: