Грех и святость русской истории

А между тем своеобразие некрасовского творчества выступает наиболее ясно и полно именно в поэмах, хотя, конечно, они только развертывают то содержание, которое воплощено и в стихотворениях поэта. Речь идет об уникальном и удивительно органическом слиянии воссозданного в любых его самых «прозаических» деталях быта (словно перед нами и не поэзия, а так называемый «физиологический очерк») и властной, всепроникающей стихии особенного, чисто некрасовского лиризма, который преображает все бытовое и прозаическое.

В этом лиризме преобладает рыдающая, надрывная нота. Поэт сам сказал о себе:

Я призван был воспеть твои страданья,
Терпеньем изумляющий народ…

Но нельзя не заметить, что цель – не отобразить или выразить страданья, но именно «воспеть». Некрасовский пафос в высших своих возможностях поднимается до подлинной трагедийности, которая подразумевает не только скорбь и отчаянье, но и специфическое торжество, восторг, победность – без них невозможно то неотъемлемое качество трагедии, которое древние определяли термином «катарсис». Александр Блок назвал «грустно-победной» внутреннюю мелодию ставших народной песней некрасовских «Коробейников». И поэзия Некрасова в значительнейших своих проявлениях грустно-победна или (это, может быть, даже вернее) скорбно-победна.

Некрасовское торжество страдания и самой гибели уходит корнями в русское народное переживание христианства, ясно выразившееся уже в созданном в XI веке (и обретшем всенародную известность) житии князей-мучеников Бориса и Глеба. И скажу еще, что поэзия Некрасова (хотя трудно найти осознание этого в сочинениях литературоведов) более проникнута духом христианства (притом собственно русского и истинно народного христианства), чем творчество других великих наших поэтов – то есть Пушкина, Лермонтова, Кольцова и даже Тютчева, не говоря уж о Баратынском и Фете.

В 35-летнем возрасте, в этой средине жизни, Некрасова как бы посетило откровение, и он замечательно поведал об этом:

…Храм Божий на горе мелькнул
И детски-чистым чувством веры
Внезапно на душу пахнул.
Нет отрицанья, нет сомненья,
И шепчет голос неземной:
Лови минуту умиленья,
Войди с открытой головой!..
Войди! Христос наложит руки
И снимет волею святой
С души оковы, с сердца муки
И язвы с совести больной…
Я внял… я детски умилился…
И долго я рыдал и бился
О плиты старые челом,
Чтобы простил, чтоб заступился,
Чтоб осенил меня крестом
Бог угнетенных, Бог скорбящих,
Бог поколений, предстоящих
Пред этим скудным алтарем!..

Последние восемь строк воплощают такое пронзающее переживание русского православия, которое едва ли найдется еще в нашей поэзии.

Позднее Некрасов воссоздаст голос православия как своего рода высшую, верховную и самую могучую музыку мира, перед которой меркнут все другие звуки:

В стороне от больших городов,
Посреди бесконечных лугов,
За селом, на горе невысокой,
Вся бела, вся видна при луне,
Церковь старая чудится мне,
И на белой церковной стене
Отражается крест одинокий.

Да! я вижу тебя, Божий дом!

Вижу надписи вдоль по карнизу
И апостола Павла с мечом,
Облаченного в светлую ризу.
Поднимается сторож-старик
На свою колокольню-руину,
На тени он громадно велик:
Пополам пересек всю равнину.

Поднимись! И медлительно бей,

Чтобы слышалось долго гуденье!
В тишине деревенских ночей
Этих звуков властительно пенье…
Одинокий ли путник ночной
Их заслышит – бодрее шагает;
Их заботливый пахарь считает
И, крестом осенясь в полусне,
Просит Бога о ведреном дне…

Уже незадолго до кончины Некрасов воспел «убогую» ветхую церковь (словно заглянув в наши дни), которую по-детски беспечный – что одновременно и прекрасно, и ужасно – русский люд не торопится заменить новой, но церковь эта словно слилась воедино с природой, полноправно участвующей в богослужении: