Грех (сборник)

Сегодня на улице тихо снежит,

поэтому я буду долго лежать

и вспоминать как куда-то бежит

некто Захар, старший сержант.

Теперь у меня есть смешная привычка,

чтоб раствориться в счастье своём –

крикнуть себе, не громко, но зычно:

рота, подъём, бля! Рота, подъём.

Комроты был брит и здоровьем мерин,

но склонный к лирическим разговорам.

Я тоже мог бы стать офицером,

сейчас бы как минимум был майором.

Тяжесть оружия, запах казармы,

плац, КПП и прочий пейзаж,

понты, злые горцы, тупые базары –

на самом деле всё это блажь.

Я очень редко имею настрой

вспоминать про радости строевой,

вспоминать про прелести огневой,

кирзачно-разгрузочно-гулевой.

Впервые я видел вблизи генерала

спустя двадцать лет, как снял свою форму,

зато остального всего хватало,

того, что осталось – не мажу чёрным.

Как елось, как пелось, как драилось, брилось,

как не просыпалось, как крепко спалось,

коптилось, молилось, себя не стыдилось,

бедою прикинулось. И обошлось.

Как маршировалось тогда на плацу нам –

всё вроде не снилось, а кажется сном.

Сыграй мне, горнист, тыловую канцону,

а всем остальным сыграй: рота, подъём.

* * *

Расскажу, раз дали слово,

с кем встречался на Покров.

Помнишь Толю Кобенкова?

С ним был Гена Русаков.

Сделай музыку потише,

я ещё не досказал.

За столом был Боря Рыжий,

Ваня Волков разливал.

На земное притяженье

пух летел с тяжёлых крыл.

Значит, был там Маркин Женя,

И Кабанов Саша был.

И давали, соловея,

буриме и гопака

три, наверное, еврея,

три, быть может, русака.

Алю мяли, брагу пили,

после вдоль и вглубь земли

поспешили, наследили,

за собой не подмели.

Сорок тысяч разных строчек,

ветку хвои к декабрю

я смету в один совочек,

себе чаю заварю.

Колокольчик беззаботный,

не заманивай меня.

До свиданья в преисподней,

до видзения, родня.

* * *