Грех совести

– А нечего думать. Это же временное пристанище и не подходит под понятие дом, где неудобно сидеть на хозяйской кровати. Это гос-ти-ни-ца! Как в нашей студенческой песне Галича:

Эх, гостиница моя, ты гостиница.

На кровать присяду я, ты подвинешься,

Занавесишься ресниц занавескою,

Я на час тебе жених, а ты невеста мне…

Так и тут, все друг другу друзья и братья на один вечер. Поэтому можно без всякого стеснения садиться на кровать и думать, что это диван. – Она чокнулась об его рюмку стаканом с шампанским, выпила залпом и села.

Всю эту речь она двинула специально, чтобы он не подумал, что их могущие возникнуть отношения должны быть с продолжением. Что она на самом деле относится к нему очень взрывоопасно и уже, может быть, даже серьезно. Что тот заряд тока, которым ее тряхнуло еще на чердаке, предполагает не просто одну ночь, а бесконечное обладание. Правильно сказал кто-то умный, что любовь это бесконечная жажда обладания. Именно бесконечная, у которой не может быть удовлетворения, потому что жажда! Жажда Любви! Но существующая и страшенная разница в возрасте мешала ей показать те чувства, которые проснулись, она должна была забыть о них, она должна была сдерживать себя и сама вести правильно их бронепоезд. То есть именно на запасный путь. В никуда. И эта гостиничная песня сразу расставляла правильно все акценты и ударения над ее мыслями.

– Ну, если так, то можно даже и прилечь! – весело выдал он, одарил ее лучезарной улыбкой, выпил рюмку стоя, но на кровать присел. – А вы тоже любите бардовско-походные песни?

– А как же! Они же провели нас через нашу молодость с рюкзаками и палатками! Как можно это забыть, когда все мы угорели еще в баньке у Высоцкого?! Угоревшее племя, потерявшее свою невинность в основном под кустами или в палатках! Вашему поколению этого уже не досталось! – Она взяла у него рюмку, опять наполнила себе и ему и подала.

– Ну, во-первых, не надо делать из меня мальчика. Я муж! Мужчина! И надеюсь, что мне будет предоставлена возможность сегодня это доказать! – Он опять улыбнулся очень обещающе, всеми своими милыми, еле заметными морщинками, чокнулся и залихватски блеснул глазами, опять зацепив за сердце необыкновенными искорками глаз. – А во-вторых, я тоже еще успел глотнуть дымка походного костра и вседозволенности сексуальной палаточной жизни. – Он показательно глотнул водку одним глотком, встал и налил ей и себе сам. – Я хорошо помню мою раннюю молодость и походную учебу. На Украине ночи теплые, лета стоят жаркие, такие же жаркие, как и наш молодецкий темперамент. Моя самая первая женщина было именно из палатки.

– А рассказать слабо?

– Не-а! Не слабо. Только с условием! Делимся воспоминаниями оба. И честно…

– Идет. Давайте выпьем за самый первый раз.

– Выпьем с еще одним условием – только на брудершафт. Мне надоело и ваше, и мое «выканье». Идет? – Он торжественно встал с кровати, поднял и ее, подхватив под локоть, гордо выпрямился, поднял рюмку, а вторую руку по-гусарски завел за спину.

– Идет. – Она тоже сделала гордое лицо светской дамы с портрета.

Они чокнулись, выпили, он наклонился и поцеловал ее в губы. Губы оказались нежными и пухлыми, а оттого, что он только немного их приоткрыл, были чуть влажными. Очень вкусными. Она задержала воздух и замерла, а он все не убирал свои губы от ее губ и не убирал… У нее закружилась голова, а по телу разлилось жгучее желание. Наверное, смазка разлилась… Он отодвинулся, но смотрел с очень близкого расстояния прямо в лицо, как бы рассматривал, как бы ждал, когда она медленно откроет свои. Его глаза были близко-близко. Зрачок в зрачок. Они пристально посмотрели друг на друга, и он еще раз поцеловал ее быстрым поцелуем…

В номере повисла тишина, повисела, повисела и упала, потому что была сбита ее громким и хриплым возгласом:

– Ну! Я жду рассказа! – которого она испугалась сама и покраснела. Хорошо, что в полумраке не было видно ни ее порозовевшего лица, ни диких, перепуганных собственным голосом глаз.

Они опять чокнулись, выпили и он начал: