Грех у двери (Петербург)

— Рюмочку бенедиктина[98], граф… Или, может быть, коньяку?..

— Из таких волшебных ручек всякий напиток — пламя! — по-холостяцки приосанясь, ответил Репенин.

За столом, где шла железка, метал теперь сам хозяин. Играли довольно крупно.

— До чего мне не прёт! — возмутился спортивный полковой адъютант, с досадой щёлкая картой. — Вот уж действительно: кому судьба-индейка… Или как это ты сказал в Роминтене про службу? — обернулся он к ротмистру-финну.

Тот, не играя, сумрачно стоял за его стулом.

— Я сказал: кому служба — мать, а кому — кузькина мать…

— Тысячу двести… — объявил хозяин с безразличной любезностью привычного крупного игрока.

На лицах остальных партнёров отражалось, наоборот, растущее волнение. Дамы и неиграющие мужчины с любопытством обступили банкомёта.

— Отличнейший коньяк, — посоветовал Репенин, подойдя к одиноко стоявшему Адашеву.

Тот насмешливо поморщился:

— Ты помнишь, как старик Драгомиров[99] ответил угощавшему его батарейному командиру: «Ваше шампанское, полковник, овсом пахнет».

Он показал глазами на стол с дорогими винами, зернистой икрой и трюфельной индейкой, на белуджистанские ковры и красавицу в бриллиантах.

— Подумай только, Серёжа: всё это на четыре тысячи в год вместе с квартирными и наградными.

Репенин пожал плечами:

— Все они, брат, таковы…

Он беспечно посасывал толстую сигару и чувствовал себя безгранично благодушным и снисходительным. Не хотелось ни рассуждать, ни спорить.

Жандарм проигрывал как раз большую ставку с неизменно спокойной улыбкой.

— Посмотри, — кивнул на него Репенин. — В своём мышином царстве он прямо — король!

Адашев несколько удивился:

— Ты, Серёжа, такой строгий к самому себе…

— Мы с тобой — особая стать, — с гордой усмешкой перебил Репенин.

Хозяйка игриво поманила его пальчиком.

— Пополам со мной, граф, на счастье!

— Если прикажете.

Репенину она понравилась: всё было в ней так просто и понятно. Он подошёл к карточному столу. Неиграющие гости с интересом окружили их.

Адашев иронически поглядел ему вслед: Серёжа-то, Серёжа… кажется, пристраивается.

Но стало чуть завидно: недалёкий, в сущности, малый, а вот почему-то сразу умеет, везде — как дома!..

Полчаса спустя Репенину доложили, что лошади поданы. Пришлось прервать оживлённый разговор с пожилым польским помещиком. Поляк, крупный местный землевладелец и коннозаводчик, уговаривал его купить годовичков для скаковой конюшни.

Репенин стал прощаться. Все гурьбой высыпали на крыльцо провожать.

— Чуть не забыл! — спохватился он, отрываясь на минуту от зажигательно смеющейся хозяйки. Ему попался на глаза круглый баумкухен с приколотой к нему карточкой.

Он торопливо передал печенье Адашеву.

— Завези это сам тётушке Ольге Дмитриевне и расскажи ей всё подробно. Она так ценит всякий пустяк.

Его перебили опять на полуслове.

— На дорогу… Посошок… — раздались возгласы. Перед Репениным стояла, сверкая зубами, хозяйка со стопочкой шампанского на подносе.

— Сер-гей Андре-ич… — залился высоким баритоном щёголь-инженер, по-цыгански подёргивая струны.

Остальные подхватили шумным, нестройным хором.

— Серёжа, Серёжа… — с застенчивой фамильярностью выводили дамы.

Репенин благодушно выпил и раскланялся.

— Имею слово графа на обед ко мне во вторник, — напомнил поляк-помещик.

Хозяйка, поднимая на прощанье руку к его губам, со взглядом, полным обещания, тихо проговорила:

— До скорого, надеюсь, граф…

Тёплое прикосновение этой гибкой смуглой женской руки царапнуло его по нервам. Безотчётно он пробормотал:

— Весь к вашим услугам.

— Весь?

Она вопросительно потянулась к нему, вызывающе глядя прямо в глаза, и, откинув назад голову, вся заколыхалась от смеха.

У крыльца, побрякивая чеканным набором и бубенцами, стояла щёгольская тройка. Коренник[100] нетерпеливо бил копытом землю. Пристяжные, шеи кольчиком, косились, раздувая ноздри. На козлах, сидя бочком, рябой курносый троешник[101] в бархатной безрукавке перебирал натянутые вожжи. Его поярковый гречишник[102] лихо был заломлен набекрень; кудри сбоку выбивались ухарским зачёсом.

— Панский выезд, як Бога кохам! — польский коннозаводчик невольно залюбовался.

Вдруг его густые брови насупились.

— А вот нам, полякам, ваша русская администрация запрещает национальный выезд цугом.

Он судорожно схватился за седеющий подусник.

— Поверьте, — вырвалось у Репенина, — я сам этим возмущаюсь. Всякие мелочные придирки на окраинах — прямой ущерб нашей великодержавности.

Жандарм счёл долгом осторожно вмешаться:

— В инородческом вопросе приходится руководствоваться сложнейшими, будьте уверены, соображениями.

— По-моему, нисколько! — отрезал Репенин. — Все верноподданные равны перед престолом. Среди моих гусар есть и татары, и молдаване, и евреи. А в бою кровь прольём одинаково: за царя и отечество.

— Э, проше пана, едный есть спосуб сё сгадать, — перешёл от волнения помещик на родной язык и с пламенным подъёмом принялся доказывать необходимость для Польши полной венгерской автономии.[103]

— А в этом мы резко расходимся, — перебил его Репенин. — Я, конечно, за великую и неделимую империю.