Грех у двери (Петербург)

Они направились к буфету. Проход был запружен артелью витебских землекопов в сермягах и лаптях. Пробираясь в третий класс с лопатами, мешками и котомками, они раскуривали по дороге самокрутки. В воздухе висели клубы едкого махорочного дыма и терпкое зловоние пота, болотной тины и навоза.

Сашок с гримасой отшатнулся:

— Grand Dieu![113] И русский дух, и дым отечества, les deux a la fois…[114]

В буфете первого класса, вокруг столов, украшенных мельхиоровыми вёдрами с пыльной искусственной зеленью, почти уже не было свободных мест. Возвращаясь из-за границы, каждый русский по традиции набрасывался здесь на суточные щи, пирожки, огурцы и рябчиков с брусникой.

Одутловатая, болезненная княгиня Lison не отставала от других, благосклонно прислушиваясь к Кислякову, а тот, перегнувшись к ней, журчал весенним ручейком.

— Какими судьбами? — почти без удивления встретила она подошедшего Адашева. — Вы не знакомы: знаменитый наш московский присяжный… — княгиня сконфуженно замялась на мгновение, — …присяжный заседатель! — вспомнила она и обрадовалась. — C'est un vrai charmeur…[115] — конфиденциально поведала она Адашеву. И перегнулась снова к Кислякову: — Je suis toute oreilles…[116]

— Где же милая графиня? — затревожился Сашок, оглядываясь по сторонам. — Ah, la voici enfin..[117] Мы здесь! — замахал он появившейся в дверях Софи Репениной, которую сопровождал почтительно изогнутый жандармский подполковник.

Узнав её, Адашев озадаченно замялся. Софи шла той красивой плавной поступью, которую утрачивает женщина, воспитанная на резких спортах[118]. Будь на её плече полный сосуд, ни капли, казалось, не пролилось бы. Так ходили ветхозаветная Рахиль и дочери классической Эллады.

— Со мной целое приключение, — объявила она спутникам, рассеянно здороваясь с Адашевым.

Вид у неё был смущённый и растерянный.

— Я, право, чуть было не расплакалась, — добавила она с присущими ей не совсем русскими интонациями. — И если бы не добрейший полковник…

— Мудрой прозорливостью державного основателя, — угодливо вставил жандарм, — отдельный корпус жандармов именно и предназначался утирать слёзы.

В его руках был свёрнутый узлом платок, который он держал с бережностью естествоиспытателя, поймавшего редчайшую бабочку.

— Bravo! — уронил Сашок тоном банкомёта, которому понтёр[119] открывает девятку, и нахохлился. Он давно привык считать себя как бы монополистом на остроумие.

— Delicieux![120] — подхватила и княгиня Lison. — He правда ли? — спросила она вдруг Кислякова.

Либеральный депутат опешил. Его мышиные глазки забегали.

— Evidemment…[121] — растерянно пробормотал он.

— Vous approtivez?[122] — Обрадованная княгиня покровительственно кивнула жандарму: — Jeune homme, je repeterai le mot a mon neveu Столыпин[123], il sera surement ravi[124].

Близкое родство пожилой княгини со всесильным министром было неожиданностью для жандарма. Взгляд его изобразил приниженную преданность дрессированной легавой, приносящей хозяину убитую дичь.

Сашок обратился к Софи:

— Contez-nous done votre mesaventure[125].

— Представьте себе, выходя из вагона, я как-то зацепилась жемчугом и весь рассыпала…

— А вам известно, сколько жемчужин было в нитке? — догадался спросить Сашок. Софи стала припоминать:

— Кажется, сто сорок шесть…

— Все должны быть налицо, я сам их подбирал, — заверил жандарм.

Княгиня заволновалась:

— Надо скорее пересчитать.

— Только не здесь, ваше сиятельство, — посоветовал жандарм, подозрительно оглядываясь, и предложил открыть царские комнаты.

Там оказалось сыро, неуютно и пахло затхлым.

— Точно в могиле! — сказала Софи, зябко кутаясь в меха.

Жандарм распорядился затопить камин. Княгиня и Сашок, подсев к столу, занялись жемчугом.

Софи отвлеклась другим. По комнате к огню прокрадывался, робко озираясь, двухмесячный пятнистый котёнок. Глаза Софи весело заискрились. Она схватила котёнка на руки и принялась ласкать с той инстинктивной задушевностью, какую испытывает к маленькому животному почти всякая бездетная женщина.

Адашев был в трауре всю прошлую зиму. После свадьбы Софи они как-то ещё ни разу не встречались. В памяти его она осталась прелестным жизнерадостным ребёнком, княжной Луховской.

Вспомнилось её первое появление при дворе. Неопытная фрейлина с очаровательной растерянностью искала, где же пресловутый «вход за кавалергардов».

«Туда должны собираться многие, — взволнованно говорила княжна. — В придворной повестке написано: министры, статс-секретари, чины двора… и ещё какие-то другие особы: их называют, кажется, „обоего пола“…». «Дикарка! — оправдывал её потом в яхт-клубе, смеясь, отец, общительный весельчак князь Луховской. — Выросла без матери в деревенской глуши, кроме бабушек и мамушек, людей не видела».

Адашев выжидательно приглядывался: а теперь она жена Серёжи Репенина?..