Грех у двери (Петербург)

Сашок старался успокоить перетрухнувшего и разобиженного биржевика:

— Бросьте!.. Мало ли по пьяному делу…

А тот плаксиво сетовал:

— И почему это, знаете, всегда: как русский человек немножечко напьётся, так у него сейчас же — бей жидов!

Держась ещё за ручку двери, Адашев остановился в нерешительности: не лучше ли повернуть назад?

Но, увидя флигель-адъютанта, Потроховский метнулся прямо к нему:

— Будьте вы свидетелем!

— Ведь я не имею, собственно, никакого понятия, в чём дело, — заявил Адашев тоном человека, желающего сразу отмежеваться от всего предшествовавшего.

— Вы такой интеллигентный человек! — вцепился в него биржевик. — Вот что вы можете сказать о еврейских погромах?

Адашеву раньше как-то не приходилось над этим вопросом задумываться. Он всегда казался ему чем-то скучным и запутанным. Флигель-адъютант решил отделаться первым пришедшим в голову соображением.

— Всякие погромы, мне кажется, рисуют прежде всего жуткую темноту и дикость нравов в народной толще.

— А провокация погромов полицией? — ехидно заметил Кисляков.

Адашев брезгливо повёл плечом:

— Да эта полиция опять-таки отзвук тех же диких народных потёмок. В безграмотной стране за двадцать пять рублей в месяц от городового культурности и требовать не приходится.

Он заказал бутылку нарзана и сел.

— А я могу теперь вам сделать один нескромный вопрос? — пристал к нему опять Потроховский с озабоченным видом. — Вы скажите откровенно: как сам государь смотрит на еврейский вопрос?

Флигель-адъютант крайне щепетильно относился ко всему, что касалось царя. Глотая медленно нарзан, он силился припомнить… Нет, положительно ни разу государь при нём словом не обмолвился насчёт евреев…

В подобных случаях большинство царедворцев склонно прибегать к самой беззастенчивой импровизации. Адашев был исключением: он предпочёл открыто признать своё полное неведение.

Его откровенный ответ был истолкован Потроховским по-своему:

— Ну, вы не хочете говорить прямо. Значит, вероятно, плохо.

Он покачал головой и удручённо опустил губу.

Сашок, сидевший рядом с Адашевым, в свою очередь сделал гримасу.

— Entre nous, — сказал он ему вполголоса, — une indifference dedaigneuse frise de pres le попустительство[139].

— C'est vous qui le dites![140] — вставил с коротким смешком подслушавший его Кисляков.

В мышиных глазках адвоката загорелось принципиальное злорадство человека, построившего всю свою карьеру на гражданской скорби.

Потроховский с пьяной слезливостью заголосил опять:

— Ой, плохо нам, плохо!..

— Чего же хуже! — злобно буркнул осоловевший было от винных паров Соковников. — Ясно, кажется, что с высоты престола вас, евреев, просто игнорируют. И правильно!

Биржевик возмутился:

— Вы говорите «игнорируют». А я таки вам не верю! Ну как это можно, в самом деле, чтобы император просто игнорировал себе семь-восемь миллионов интеллигентных и работящих подданных?

Сашок саркастически показал на них Адашеву:

— Вот и полюбуйтесь, к чему всё это привело. Слышите?.. Сыны и пасынки России!

Адашев замялся. Слова эти напомнили ему ответ Репенина жандарму: «…Перед престолом все верноподданные равны». Кто же здесь, по существу, лояльнее к своему государю: русские — Соковников, Кисляков, даже свой, казалось бы, Сашок, или этот еврей Потроховский с его ломаным комическим говором?

Спор между тем не утихал.

— Еврейский вопрос… Важное, поди, дело! Да хозяину земли русской плевать на всех евреев! — кричал Соковников.

— А я говорю, — захлёбывался Потроховский, — быть не может для царя, знаете, вопрос важнее, чем дать равноправие евреям.

Адашев улыбнулся.

— Парадокс не из банальных! — бросил он Сашку, стараясь отделаться шуткой, чтоб отступить в порядке.

Острослов сморгнул монокль:

— C'est beaucoup moins paradoxal qu'a premiere vue. Pensez un peu avec le равноправие… Mais ce seraient encore eux, parbleu, les defenseurs les plus acharnes du regime![141]

— J'admire votre confiance en nous autres[142] le столбовое российское дворянство.

— Il me parait bien mince, comme средостение[143], — вздохнул Сашок и задумчиво прищурился, — le богоносец, treve d'illusions, peut en faire voir de belles un jour[144].

Адашев поморщился:

— Odi profanum vulgus![145]

Глава шестая

Через день, около половины одиннадцатого утра, Адашев подъезжал в придворной карете к решётке царскосельского Малого Александровского дворца.

С вечера выпал снег, а за ночь стаяло. Меж толстостволых дуплистых дубов и лип старого Екатерининского парка чернели лужи. Особые наряды дворников старательно скребли деревянными лопатами оплывшие пешеходные дорожки и посыпали их свежим красным песком.

Шорная[146] стриженая пара шла размашистой рысью. Несмотря на слякоть, кучер в треуголке и красной гербовой пелерине нигде не задерживал хода. Карета перегоняла все попутные экипажи, обдавая их длинными брызгами липкой грязи.