Грех во спасение

Протопоп Аввакум неистов был в своей вере, проповедовал и ревностно соблюдал самоотречение от всяческих благ и соблазнов, ежедневное покаяние в грехах сущих и замышляемых, во избежание соблазнов носил власяницу под одеянием, отбивал по тысяче поклонов ежесуточно, творил ночные молитвы, ибо ночью отступает суета сует и молитва быстрее доходит до господа бога. И смерть принял лютую, но даже в огне, пожиравшем его тело, не отказался от веры и проклял еретиков-никониан и царских прислужников на веки вечные...

Вот почему так напугалась старуха, больше смахивающая на Бабу Ягу, чем на святую старицу, в одиночестве бьющую поклоны и молящуюся во спасение души всех благочестивых и грешников, когда в ее обитель вдруг ворвался еретик, исчадие сатаны, никонианин, да еще осмелился оставить на ее постели почти обнаженную простоволосую женщину.

– Бабушка, послушай, дай все рассказать! – попытался подступиться к ней Дмитрий, но старуха, яростно сплюнув, отпрянула от него, отгородившись массивным восьмиугольным крестом, и вновь зачастила свои молитвы, отступая к лесу, намереваясь, очевидно, улизнуть.

– Ну, бабка, – Дмитрий в три прыжка догнал ее и, ухватив за худенькие плечи, пару раз встряхнул, – я к тебе от великого горя пришел, и считай меня хоть чертом, хоть иродом, хоть самим сатаной, но я тебя не выпущу, пока не поможешь! У меня жена умирает, и я не намерен с тобой церемониться, если откажешь!

Старуха сердито глянула на него из-под лохматых седых бровей и проворчала:

– Девку свою из избы вынеси, тогда и говорить будем!

Пришлось подчиниться. Митя завернул Машу в бабкино одеяло и вынес на улицу.

– Положь ее на землю и отойди подале! – крикнула старица предостерегающе и осенила себя крестным знамением. – Сейчас придет смерть, как бы кого по ошибке косой не зацепила!

– Если кого она сейчас и зацепит, так только тебя, старая карга!

Митя осторожно опустил Машу на траву и направился к старухе. Та быстро засеменила к избе, но он бегал гораздо быстрее, настиг ее около дверей и, ухватив за шиворот, развернул к себе лицом.

– Слушай, бабуля, я не хочу причинить тебе никакого вреда, но, если ты не поможешь мне, я за себя не отвечаю. Мне нечего терять. Несколько дней назад эта женщина вызволила меня с каторги, ей я обязан своей жизнью и свободой, поэтому пойду на все, чтобы спасти ее. Я не смогу жить без нее, способна ли ты понять это?

– А пошто сразу не сказал, что беглый? – Старуха вывернулась из его рук и погрозила ему скрюченным старческими болезнями пальцем. – Токмо ежели из убивцев, помогать не стану! И не проси! И так уже грех приняла, что с тобой разговор затеяла. По нашей вере на никонианина даже смотреть грешно, а не то что слово молвить!

– Никакой я не убийца! Государственным преступником числился за то, что руку на государева племянника поднял. За то и осудили...

– Ну, ежели супротив царя, тогда другое дело. – Старуха, похоже, обрадовалась такому повороту событий. – Токмо в избу не пушшу, в балаган тащи девку. – Она подозрительно оглядела его с ног до головы. – Али вправду женка она твоя?

– Жена, жена, бабушка! – обрадованно подтвердил Дмитрий. – Специально ко мне на каторгу приехала, чтобы помочь бежать.

Бабка покачала головой, то ли одобряя, то ли осуждая, но ничего не сказала, а лишь засеменила впереди Дмитрия, показывая дорогу к балагану, вернее, к низкой избушке с вросшей в землю крышей, без окон и дверей.

Внутри вид у этого жилища был не лучше. Земляной пол, усыпанный сухим козьим пометом, закопченные стены, низкая лежанка из грубо обтесанных плах, полуразрушенная печурка и кривобокий стол по другую сторону от лежанки – весьма убогое и неприглядное жилище, но выбирать было не из чего. Митя вздохнул, прошел внутрь избушки и положил Машу на лежанку.

– Одеяло оставь! – скомандовала от порога бабка. – А сам иди покуда! Возьми топор в сараюшке за моей избой да веток пихтовых наруби, чтобы пол да лежанку застелить. Да петуха споймай, у меня их аж три завелось, дерутся, спасу нет! Сварим твоей женке похлебку, авось полегчает!

– Вы думаете, ее можно спасти?

– Все в божьей воле, – перекрестилась бабка и, заметив, что он в нерешительности замер около лежанки, словно раздумывая, оставить Машу или все-таки забрать из этой жалкой лачуги, заторопила его: – Иди ужо, иди! Я молиться буду за женку твою, как ее звать-величать-то?

– Маша, – прошептал Митя, не сводя глаз с казавшегося мраморно-белым в сумраке избушки лица своей любимой. – Мария. – Он поднял глаза на бабку. – Спаси ее, очень прошу! Я ничего не пожалею! У меня золото есть, деньги...

– Окстись, бесстыжий! – замахала бабка руками. – И золото, и деньги твои – все от анчихриста, не вводи в искушение, даже слова молвить боле не смей об этом... И спасти ее не в моих силах, ежели господь наш вознамерился ее к себе забрать. – Она перекрестилась: – Помилуй ея душу, господи. И отверзи пред ней врата господни!

Она достала из широких складок своего одеяния старинную книгу в потертом черном переплете, обмотанную бечевкой, и сердито посмотрела на Митю: