Грех во спасение

В остроге он научился думать лишь о самом насущном – о том, как пережить следующий день, как дождаться свидания с Машей, но вместе со свободой пришло к нему осмысление тех безвозвратных потерь, какие он допустил в угоду собственной глупости. Труднее всего было сознавать, что не в его силах изменить сложившееся положение. И более всего Митю удручало то, что даже своим освобождением обязан он в первую очередь не самому себе, а смелости и упорству женщины, которая находится сейчас на грани жизни и смерти, и он опять же не в состоянии чем-то помочь ей.

Вечерами он старался уйти в свой стожок как можно позже. Рубил дрова на завтрашний день или разводил в стороне от избушки костер и сидел около него подолгу, бездумно глядя на огонь, наслаждаясь покоем и тишиной. Иногда Феодосия оставляла на какое-то время Машу, выходила из избушки, усаживалась на порожек и вела с Митей беседы, во время которых он помаленьку рассказал все о своих злоключениях. Феодосия открыто своего отношения не выказывала, но ворчать стала меньше и гостя звала уже просто Митрием, а не «еретиком» или «нечестивым никонианином». Правда, в «келью» свою не допускала и о жизни своей ничего не сказывала.

За эти дни Митя уже уяснил для себя те несколько правил, какие ни в коем случае не стоило нарушать, чтобы не навлечь гнев Феодосии, и придерживался их неукоснительно, порой удивляясь собственному смирению, с которым сносил ее беспрестанное ворчание и ругательства в адрес нехристей и вероотступника, сына собачьего – Никона.

Что касается сатанинского зелья – табака, о нем он забыл с того самого дня, когда его по приказу Мордвинова посадили в клетку как особо опасного преступника и отправили в Иркутск. Свою посуду старица хранила в избе и даже прикасаться к ней не позволяла, а чашку, собственноручно сделанную им для себя из бересты, обмазанной глиной, велела держать у себя в стожке, как и берестяное ведерко с водой и такой же ковшик. Мите казалось это даже забавным: пришел к бабке гол как сокол и вот уже хозяйством понемногу стал обзаводиться, хотя и удивлялся порой, как мало, оказывается, нужно человеку, чтобы обрести покой и некую уверенность в себе. А иногда испытывал даже неподдельную радость, когда впервые в жизни сам ощипал и разделал добытых уток.

С первого дня Феодосия строго-настрого предупредила его, чтобы ни в коем случае не оставлял посуду открытой. Все должно быть накрыто и обязательно с молитвой, чтобы преградить путь нечистой силе в посуду. Причем для этого хватало одной или двух лучин или тонкой травинки. В душе Митя над этим посмеивался: уверовав в силу своих молитв, Феодосия не слишком себя утруждала и некоторые требования выполняла просто для отвода глаз. Так же чисто условно соблюдался и другой обычай – ежедневного омовения. Старица считала недопустимым начинать день, не умывшись или не омыв руки перед молитвой, трапезой или каким-то другим не менее важным делом, но ограничивалась зачастую тем, что изображала умывание, слегка потерев сухими ладонями лицо и руки.

Но одного она придерживалась неукоснительно: за трапезой говорить только о Святом Писании, а так как Митя был не слишком силен в «Деянии апостолов», о чем старица любила порассуждать, то предпочитал отмалчиваться. Во время их первого совместного обеда, хотя бабка ела свою кашу в избушке, а он свою похлебку за ее порогом, она сгоряча метнула в него поленом, когда он весьма опрометчиво поинтересовался, кто жил в том балагане, в котором лежала сейчас Маша.

После трапезы Феодосия долго сердилась и не разговаривала с ним. И только когда он трижды побожился, что впредь и слова не молвит за столом, она сказала, что во время трапезы ангелы охраняют обедающих, а он своей болтовней чуть не отпугнул их и не привлек тем самым бесов, у которых нет милее занятия, чем искупаться в мисках и напустить порчу на человека.

Но чуть позже она все-таки поведала Мите, что в балагане проживала старица Олимпиодора, которая отдала богу душу два года назад, и с тех пор ее более чем убогая келья пустовала. Правда, Феодосия призналась, что в прошлом году у нее жила там коза с двумя козлятами.