Грех жаловаться. Книга притч с извлечениями из хроник

День целый тосковал – решался, ночью пошел к баловникам, разбудил, велел по секрету:

– Готовьте возок. Чтобы тихо.

– В столицу поедем? – порадовались.

– В столицу. Только в другую.

Но этого они не расслышали.

12

Возок катил поспешно.

В черноте леса. В слепоте ночи.

По буеракам и на бугор. С бугра снова в провал.

Куда лошадь вывезет, и там хорошо.

Баловники веселились на облучке: "В столицу! В столицу!..", подпрыгивали и языками цокали, а Воняло трясся в глубинах возка: нагонят – не скостят.

Ты, дурень, шутил, пошутим и мы с тобой.

К рассвету они забеспокоились, разглядев:

– Барин, это мы не туда...

Успокоил:

– А мы объездом.

К полудню они всполошились, распознав:

– Барин, это мы на Литву...

Утишил:

– Хоть и туда.

Сидели смирно, зудили нудно, как ни к кому:

– Мы в Литву не хотим... Ни-ни… Что нам Литва? Там люди – выворотни. Говорят – не поймешь...

Он лошадь нахлестывал. Они жалились:

– Земля наша – землее ихней... Луна наша лунее ихней... И сосна соснее. И трава травее. И вода водее. А уж о хлебушке говорить нечего! Хлебее, сытее, пышнее...

А он:

– Птица поет – наша, а перелетела – враг злобесный? Рыба играет – наша, а переплыла – изменник богоотступный? Заяц с лисою, волк с енотом...

А они:

– Здесь всё – наше... Слеза наша. Беда наша. Мозоль кровавый от грыжной натуги. Могила – кто бы ни ткнул...

– Огонь не разбирает наших с вашими. Вода заливает наших с ненашими. Мор поражает. Голод с засухой. Половодье с недородом...

А они:

– Мы с языком играем, слова переиначиваем... Тут скажешь: то ли посмеются, то ли голову снимут. Там скажешь – как не говорил...

– Вы молодые, – ответил на это. – Вам легче.

Возок катил в свою сторону, седоков сотрясая.

Солнце убиралось на покой.

К ночи встали, распрягли лошадей, разложили костерок: грустные думы над скудной едой.

Поели. Легли. Огоньки в костре вытухли.

А не спят…

– Барин, тебе не боязно?

– Не, – сказал. – Мне страшно.

– И нам страшно...

Лежали. Слушали шепоты леса. Глядели во тьму, глаза раздирая.

– Барин, нас теперь убивать будут?

– Будут. Если поймают.

– За что, барин?

Ответил:

– Тебя гнетут, а ты гнетешь. Тебя унижают, и ты унижаешь.

– Почему так?

Подумал:

– От страха от единого. Не ты, так тебя.

Помолчали.

Дружно подрожали в ознобе.

Забормотал Воняло, тайну раскрывая:

– Чтобы болота были – непроходимы. Заросли в лесах – непролазны. Стены непробойны. Башни неподступны. Подкопы неприметны… За болота уйду. Зарослями укроюсь. Стенами огорожусь. Башнями задвинусь. Подкопами сбегу в вечную непролазность... Тогда еще ничего. Жить можно.

Поворочались.

Повздыхали:

– Нас возьмешь?

Ответил:

– Спите, ребята. Охотник добежит до источника...

Сны сладкие. Видения легкие. Улыбки светлые.

Как медом по губам мазнули...

13

Прочухались на рассвете, а над ними стоят.

Кирюшка с мужиками. Авдотька на телеге. Да лошадь в пене.

– Гоном гнали, – похвасталась Авдотька. – Лётом летели. Кобылу запалили и мужиков без счета.

Кирюшка добавил с похвальбой:

– У меня скоро. Как дам – семеро издохнут!

– Семерых взять негде, – с земли сказал шут, подванивая неудержимо. – Нас трое всего.

– А на троих и замаха жалко.

Погнал пешими назад.

Из буерака ползком на бугор. С бугра кувырком в овраг.

Кирюшка развалился в барском возке, ноги выложив на оглобли, а мужики шагали рядом, чесали богатырские пятки.

– Батюшка, – советовали, – ты бы разулся. Чесать способнее.

А он – капризно и нараспев:

– Вы покруче, покруче. Чтоб через сапог пробирало.

Авдотька трусила сбоку, глядела на шута без жалости:

– Говорила тебе: удави Кирюшку. Теперь он тебя удавит.

Отвечал со смирением:

– Старый дурак, Авдотька, глупее молодого...

К Талице его подвозили на телеге.

Воняло лежал на животе, отвернув вбок голову, ноги висели по одну сторону, руки по другую, сердце не трепыхалось на тонкой жилочке, а камнем лежало не на месте, отдельно.

– Барин, ты жив? – спрашивали баловники, поспешая.

Отвечал без звука:

– Что лошаденка? И пар вон...

По Талице шла суетня – мужики с бабами.

Кто с ведром, кто с лопатой, кто с топором.

Раствор замешивали в колодце, чтоб побольше было. Печь клали споро на полулицы. Лес сводили на дрова – ту печь топить.

– Это чего? – грозно спросил Кирюшка и кулаки навесил.

А они – с общим поклоном:

– Это тебе, батюшка Киприан. От благодарных поселян да за непомерные заслуги. Чтобы лежать на теплых кирпичах во весь исполинский рост, ни в чем стеснения не иметь.

Возле печи суетилась Авдотька, пришептывала торопливо:

– И мне сложите. И мне! Лежаночку. Какую ни есть приступочку. Возле друга моего Кирюши.

Мужики клали раствор и степенно советовали:

– Батюшка, пореши Авдотьку. Будет уж ей блошиться.

Кирюшка причесывался пятерней, охорашивался, отвечал томно:

– Так уж и пореши... Она под барином была. Мне лестно.

Скинули Вонялу на землю и пошагали квас пить.

С кислинкой. Из барского погреба. На ржаной корочке.

– Убили бы, – подумал без боязни. – Вот радость...

Распластался давленой лягушкой.

– Чего это – убили, – сказала Авдотька на отходе. – Мы тебя, изменника, царю выдадим. Мы тебя, умышленника, на лютые муки. Нам за это – подарочек.

И поскакала за всеми квас разливать.

Без нее никак...