Грех жаловаться. Книга притч с извлечениями из хроник

У столбика с цифрой 374 выходил на него Половина Дурака, голова кверху – на оборванные провода, битые изоляторы, зависшие наискосок столбы.

Глядел, будто дело делал.

Сидели на насыпи. Курили. Поглядывали на цифру: что там теперь в Москве?

– Жизнь была, – сообщал наконец Половина Дурака, – а теперь позауныло.

И Ланя частично соглашался.

Был у него Саня Нетесаный – как-никак, светлым в черноте пятнышком, ради которого выползал по утрам из танка, начинал будний день.

Днем Саню выставляли на солнышко, блеклого и хилого, проросшим в подполе ростком, а он тихо сидел на дне сундука, оглядывал ущербы военных времен.

Скол на Сухмане. Опалину на Колыване. Потертости на Китоврасе. Трещину через Алконоста – птицу печали. И только батюшка-собака Калин-царь скалился на него цельный и непорушенный: тому всё на пользу.

Ланя Нетесаный постанывал порой в тоске, поминая Арину, а тетка Анютка подкладывалась к нему под бочок, заговаривала боль, утешала и утишала.

Фенька-угроба щурилась на нее завистливо, поддразнивала углом рта:

– Нос в потолок – титьки через порог...

Ночами Фенька, лютая львица, нагишом скакала по травам, рушила кусты, грызла кору на деревьях, неуклонно обращалась в ведьму.

Вот бы и к ней кто прилёг, вот бы её кто огладил: некого принять, некому огулять...

12

Танк стоял на отшибе.

Покореженный – донельзя.

Башня свернута. Дуло задрано. Гусеница порвана. Рваные пробоины по бокам и дыра проломная.

Будто долбали его ввосьмером на одного, в упор и без жалости.

Все танки как танки – бугры травяные, заросли – не разгребешь, а этот не поддавался никак, бушевал-содрогался, сбрасывал с брони цеплючие усики.

Танк чудил по ночам. Выл и визжал. Девок до икоты пугал.

Говорили, что срывается порой с места, носится по полю дулом наперевес: наскочит – завалит, порушит без остатка девичью честь.

Пошли толпой к тетке Анютке, слезно поклонились:

– Утишь поганца!

Стала она думать, как бы его заговорить-утишить.

Есть заговор на сглаз, есть на остуду и утихание крови, на укрощение злобных сердец, заговор от зубной скорби, от пищалей и стрел, от пуль и ратных орудий, от бешеной собаки, запоя и лихорадки.

Нет заговора от танка.

Пошла поутру, села возле, спиной к броне, вынула из котомки вязание – носок для Сани.

– Здравствуй, – сказала. – Ходить к тебе буду. Сидеть у тебя буду. Разговаривать. А ты не пугай меня. Не то с петли собьюсь, вязание попорчу.

Там и затихло, как приглядывалось.

– Я тебе чего скажу, – начала вязку. – Я при могилах прежде жила. Долгий свой срок. А тут – те же могилы, разве что некопаные.

И ненароком:

– Ты кто?

Промолчало.

– Венки плела, – сообщила. – При кладбище. Летом из цветов с травами, зимой из крашеной тряпки. Все, бывало, ко мне: из исполкома, из церкви, от народа... Тебя как звать-то?

Опять промолчало.

– Было, – сказала. – Учудила... Не ту ленту вплела. Не в тот венок. Партийного человека оскоромила под оркестр-речи: "Помяни мя, Господи, во царствии Твоем..." И стали меня сажать. За обман-диверсию...

Замолкла надолго. Спицами заиграла. Моток с нитками закрутила в подоле.

Шебуршнулось в танке, как на ноге переступило. Дыхнуло нешумно.

– Дальше чего?..

Она и не удивилась:

– Дальше – ничего. Немец пришел. Дом мой пожег. Теперь тут живу. В танке. Как ты.

Опять дыхнуло:

– Как я...

Вязала. Петли считала. К пятке подбиралась.

– Тетка... – спросило из нутра. – Ты по ночам воешь?

– Не. Чего выть? Я всем довольная.

– Тебе хорошо... По траве ходишь.

– Хожу, – согласилась. – Я хожу. Жизнь – лучше лучшего. Как звать-то?

– Гриша... – ответило тихо. – Гришка Неупокой, лейтенант... Мне бы на волю, тетка. Отсырел в танке...

– Ты кто есть?

– Не знаю...

– Человек?

– Не знаю...

Пожаловалось:

– Когда нельзя почесаться, очень хочется это сделать.

– Давай я почешу.

– Ты меня найди сперва...

Повыло маленько. Мухой позудело. Поахало в тоске.

– Тетка...

– Ну?

– Глянь в дыру... Чего видно?

Поглядела:

– Тебя, Гриша, не видно. Нету тебя совсем.

Обиделось. Забурчало изнутри:

– Нету... Кукиш тебе под нос! С кем тогда говоришь?

– И кукиша у тебя нету.

– Чего ж есть?

– Я почем знаю...

Помолчала. Пощурилась старательно. Пятку вывязывала.

– Поотстал ты, Гриша. К Господу пора. Через Забыть-реку. Перейдешь на ту сторону – всё перезабудешь, что на свете делалось.

– Не хочу! – заорало в голос. – Не желаю!..

– Твои все ушли, Гриша. На сороковой день. Смирись и ты.

Завыло. Заметалось в тесной глухоте.

– Не пойду!.. Не нагулялся еще!

А она как к маленькому:

– Чего тут делать? Только девок пугать. Ты, Гриша, без тела. Без рук-ног-головы.

Хохотнуло:

– А танк на что?..

Носок довязала – узелком на кончике.

Зубом нитку перекусила.

– Пойду, Гриша. Убираться пора. Саню кормить.

– А придешь?

– Приду. Куда денусь? С утречка и приду.

– Тетка... – окликнуло в спину.

– Ай?

– Девки у вас непорушенные?

– Не, Гриша. Девки цельные.

– Оха-ха!.. Вот бы меня туда...

Пришла назад. К обжитым танкам. Сказала своим:

– Дух там живет. Гришка Неупокой. Танковый лейтенант.

Девки взвизгнули. Рты пораскрывали от страха-любопытства. Глазом закосили в ту сторону. А Фенька-угроба дождалась потемок, поскакала нагишом – и в дыру.

Обмирала от ужаса, но лезла.